Дважды любимый

— А твой отец?

— Он тотчас кидался к магнитофону или начинал звонить Валерии. Та, слушая в трубку мою игру, записывала наспех, начерно ноты. Мы, все трое, были как бы единым целым: я, отец, Валерия. Иногда мне казалось, что моя мама исподволь недолюбливает музыку что нас так прочно соединяла. Но это же не так, быть может?!.. У меня есть сомнения, в том, что я чувствую иногда, и я себе не доверяю…Мало ли что еще можно придумать так себе. И весь мир перевернешь, сомневаясь. — Она, вздохнув, внезапно сменила тему:

— А твои родители удивлялись тому, что ты — музыкален?

— Не особо как то! — Он вытер руки полотенцем. — Во мне музыкальность уживалась с обычной мальчишеской дерзостью: я лазал по деревьям, гонял зимой по льду клюшкой — прутом выструганную из дерева шайбу, рвал штаны и ботинки, лепил снеговиков. Еще любил возиться в песке, строить крепости и замки с извилистыми ходами. Когда мы приезжали на море, часами сидел на песчаном берегу, рискуя простудиться… Все лепил, строил, рушил, опять строил… Но мама была несказанно счастлива, когда учительница пения в моем детском саду сказала ей, что у меня абсолютный слух. Мама тотчас вся изнутри как бы просияла солнцем. Ожила. Мне тут же купили флейту, отвели к педагогу. Я начал заниматься с любопытством, и очень скоро влюбился в свою тонкую палочку — подружку. Сам того не замечая, я морщился, когда люди вокруг громко кричали или фальшиво пели…

— А почему именно — флейту, не рояль, не скрипку, не аккордеон? Я давно хотела тебя спросить. Как-то необычно, согласись? — Она оперлась ладонями о подбородок, почти не меняя позы, словно поглощая в себя все звуки, оттенки, все нити его рассказа, даже и чуть недосказанные, оборванные, приглушенные.

— Рояль не поместился бы в нашей малогабаритной «двушке». Пианино — тоже. А флейта — никому не мешала. Лежала себе в футляре, как спящая царевна. И потом у родителей был странный знакомый, настройщик роялей, седой старик с орлиным профилем, ссыльный поляк Войтек Красинский. Мы все звали его просто Владимир Александрович. Он играл на флейте. Говорили, что до ареста ссылки, он руководил в Санкт — Петербурге, тогда Ленинграде, филармоническим оркестром… Но мне он просто давал уроки игры на флейте, ставил руку, пальцы, рассказывал смешные истории из старых книжек, приключения, авантюры. Про Нэта Пинкертона, например. Он говорил, что прочел о нем давно, еще до революции, в библиотеке своего дяди. Библиотека занимала весь второй этаж его краковского особняка. Во время второй мировой особняк был разрушен, а вместе с ним погибла почти вся библиотека. Уцелело только несколько книг. На титульном листе некоторых из них был странный знак. Я спросил у Владимира Николаевича, что это такое, он сказал длинное и прохладное слово «экслибрис». Там была изображена графская с леопардом или барсом внутри. Его «краковский» дядюшка был, оказывается, графом. Но это я узнал уже много позже. Не отличался в детстве большой прозорливостью и любопытством. Обычный мальчик, играющий на флейте, знаешь ли… Никита осторожно взял двумя пальцами ее округлый подбородок и прикоснулся губами к чуть запрокинутому лицу, поцеловал глаза с тонкими полукружьями теней под ними.

— Ну, да, очень обычный. Почти такой же, как Орфей! — улыбнулась она, потянувшись на цыпочках и обхватив руками его шею. — Орфей играл даже в Аиде. Играл босоногим. И усмирял зверей. Они лежали вокруг него и осторожно лизали ему пальцы. Так он их покорил своей свирелью. Диких зверей Тигров, львов. Даже гиену.

— Откуда ты это знаешь, милая? — Он осторожно коснулся губами ее волос.

— Видела. Во сне. Иногда мне все-таки тоже снятся сны. — тихо ответила она, как бы даже и с некоторою обидой. — Жаль, что могу об этом только тебе сказать. Остальные не поймут… Как все-таки дождь шумит! Пойду — ка я, пожалуй, проиграю наизусть этот пражский ливень. И вплету туда тихонько еще и мелодию маленькой «Орфеевой» флейты. Дождь меня зовет. Ты не возражаешь? — с этими словами она направилась прочь из кухни.

— А я должен возражать? Разве? Нет, и не подумаю. Я лучше посуду пока тут уберу. — Усмехнулся он. В этот момент дом огласила торопливая мелодия домофона.

— Кого же это принесло к нам в такую погоду?! — В его голосе послышалось явное недоумение, но он тотчас вышел в холл, откуда донеслись некоторое время спустя тихие голоса. Ей показалось, что они звучали несколько странно: то быстро, то медленно, но общий их тон, модуляция, были — тревожными, какими-то «знобящими»… Ей стало не по себе. Она прошла в студию, не трогая ни гардин на окнах, ни плоского выключателя на панели стены, ни чуть приоткрытой створки «венецианской» рамы, через которую на пол и подоконник — нишу со стуком попадал дождь. Она присела на пуф возле рояля. Положила руки на клавиши. Это было ее обычное место. Это была ее привычная, рабочая поза: чуть наклонившись вперед, слегка вытянув, выгнув длиннопалую, тонкую невообразимо, кисть…

И музыка полилась. Странно, как-то спотыкаясь, и будто бы тихонько плача, но — полилась… Дождь за окном усилился, и почему то не хотел, не желал соединяться с мелодией, плывущей, скатывающийся с клавиш… У него, дождя, были свои ноты, чуть выше, чем те, что жили в октав. И рассыпаться обычным, дробным, хрустальным пианиссимо по полу, занимая паркетное пространство, они никак не желали… Почему? Она не могла этого понять. Словно что то или кто-то, присутствующий в огромной комнате со стеклянной террасой, мешал привычному здесь, бесконечно вольному чародейству.

Ивинская втянула в себя воздух. Тонкие ноздри ее затрепетали и она резко оборвала игру. В ту же секунду ей на плечи легли теплые и непривычно сильные руки мужа. Она откинула голову назад. Повела плечами, шеей. Вырваться не удалось. Ее так крепко держали. Очень крепко. Как в детстве, когда делали неприятный, болезненный укол «ФИБСа» прямо в глазное яблоко.

— Кит, что случилось? Ты что, нечаянно пролил коньяк на пол? И, кажется, Лиля пришла? Я слышу, это ее духи. И этот коньяк… Что случилось? Она слегка повысила голос, в тревоге повернув голову.

— Натка, родная. Да, я пришла… Я здесь. И Никита здесь. Мы с тобой, мы вместе, милая. — Лиля взяла ее за руку, присев на корточках возле пуфа. И почему то тотчас и очень ясно она услышала стук Лилькиного сердца… Глухой, едва различимый, с какими то странными паузами. Паузами страха, боли, горя. Чего-то непоправимого. Чего? Она не могла еще знать. Или — ей все было уже понятно?…

— Что?! Что-то с отцом? Он жив?! Мама??! — Ей казалось, что она оглушительно кричит, но голос срывался, убегал в напряженную тишину. У ее серебряного сопрано не хватало сил для взлета. Теплота знакомых и твердых рук все сильнее сжимала ее в кольцо.

Лилька же монотонно, как китайский болванчик, качала головой, забыв, что ее подруга не может увидеть этот жест. Она все прижимала и прижимала руку ко рту, кусая пальцы, но потом страшный крик все-таки напрягся и вырвался из ее горла, вместе с каким то не то стоном, не то — ревом загнанного зверя:

— Антон Михайлович и Валерия. Они ехали к ней на дачу… Врезались в какой то долбаный «Камаз» с кирпичами! Тот неожиданно вывернул на трассу, они ничего не успели сделать. Ничего. Машина тут же загорелась!

— Когда? Когда это случилось?

— Утром. Еще утром… О, господи! Мне все это сообщила Варвара Ильинична еще два часа назад, но меня не было дома. Записано на телефоне…

Натка… Натка, родная… — Лилька осторожно дула на внезапно заледеневшие пальцы подруги, пытаясь согреть их беспомощными поцелуями. Но Наталия внезапно и резко сжала руку в кулак.

— Любимый, отпусти меня. Отпусти. Мне больно. — мягко и глухо раздался в тишине просторной студии ее голос. Лилька удивленно уставилась на Кита. Рот ее искривился от судороги и прорывающихся наружу слез. Турбин отступил на шаг от пуфа, на котором сидела жена, и разжал руки. Наталия стремительно встала. Подошла к окну. Рванула раму. И та почти наполовину разрезала пространство линией падения. Вместе со звоном разбитого стекла в студию ворвался шум дождя. Оглушительно. Как то подавляюще. Беспощадно. Тень мужского силуэта скользнула по светлому паркету, сверкнула дождевым бликом на стенах. Одним бесшумным, кошачьим прыжком, Кит очутился рядом, крепко стиснув в ладонях лицо жены.