Шальные Кэрью

– Что тут худого? – прервала она его. – Мне так нравится.

Гордость заставляла ее лгать при разговорах с Бэлисом Кэрью. Много времени тому назад он спросил, сколько ей лет. Он подшучивал тогда над ней. Подшучивал он и теперь.

– Вовсе вам это не нравится, Эльза Бауэрс. Не скажете же вы, что вас прельщает здесь запах мела, чернил, пыли, старых калош и затхлых обеденных судков?

Был когда-то день, когда Бэлис Кэрью сидел в гостиной Бауэрсов, уставившись на разодранную бумагу на потолке. Раз приходится жить в Эльдерской балке, то или миришься с разодранной бумагой и затхлыми кухонными судками, или же бунтуешь против них. То и другое приводит к одному, но не замечать их невозможно.

– На обратном пути, – уклончиво сказала Эльза, – я хочу занести несколько апельсинов миссис Брэзелл.

Снова засмеявшись, Бэлис ответил на это:

– Понимаю. Вы предпочитаете сидеть здесь, чем встретиться с собаками Нэта, а? Ну, отлично, пойдемте. Я проведу вас мимо собак, да и мимо самого Нэта, коли уж на то пошло. Пойдемте, я жду вас.

Она встала из-за стола и надела шляпу и пальто. К чувству облегчения, что ей не одной придется идти к жене Нэта Брэзелла, примешивалась досада на то, что ее спутником будет Бэлис Кэрью. Весь день она со страхом думала о своем визите, но ей приятнее было бы хоть двадцать раз встретиться лицом к лицу с Нэтом Брэзеллом и его собаками, чем чувствовать себя чем-нибудь обязанной Бэлису.

Она задержалась на ступеньках школы, глядя вниз на Бэлиса, который стоял между двумя принадлежавшими Кэрью лошадьми.

– Я начинаю приучать Флету к седлу, – сказал он Эльзе, похлопывая по изогнутой шее меньшей лошади.

Лошадь была прекрасна – стройная, гладкая, с тонкими ногами и глубокими живыми глазами. Скакать на ней, наверное, было все равно, что нестись на крыльях ветра. В конюшне Бауэрсов никогда не бывало таких лошадей. Эльза подождала, пока Бэлис отвязывал коней и выводил их за ворота. Затем она присоединилась к нему, и оба двинулись по дороге к ферме Брэзелла.

Обернувшись на коней, Эльза прищурила глаза, вспомнив далекое прошлое.

– Я часто удивлялась, почему вы, по-видимому, так много занимаетесь своими лошадьми? – процедила она сквозь зубы.

Она почувствовала на себе насмешливый взгляд Бэлиса.

– По-видимому? Почему же, хорошая лошадь… – начал он и запнулся. – Почему вы спросили об этом?

Эльза не могла удержаться от презрительного смеха.

– О, я просто вспомнила тот образец верховой езды, который вы показали мне несколько лет тому назад. Я никогда до конца не забывала об этом и… никогда полностью не прощала.

Его смех обжег ее.

– Я также не забыл этого, – сказал он. – Когда в тот день вы скрылись из виду, я соскочил, поцеловал лошадку и скормил ей три яблока. Она простила меня!

Эльза мрачно смотрела вперед на черные, как сажа, кусты, обозначавшие в сумерках Балку. Собаки Нэта уже подняли кутерьму, зловеще лая в серой пустоте. Эльза не проронила почти ни слова, пока они не достигли грубо сколоченных ворот фермы. В доме лежала умирающая женщина. Эльза мрачно подумала об этом и хотела произнести это вслух, как вдруг сам Нэт Брэзелл вышел из дому.

– Добрый день, Нэт! – поздоровался с ним Бэлис, привязывая лошадь у ворот и направляясь вместе с Эльзой по дорожке к дому. Нэт покосился на них, склонив голову на сторону, с таким видом, как будто он только слушает, а не смотрит. На его примятых волосах сидела набекрень старая шапка, а шея была обмотана красным шерстяным платком. Он засунул руки в карманы и деловито сплюнул, а затем сказал:

– Приехали посмотреть на мою старуху? Так ведь? – произнес он с грубым смехом. – Ну, ладно, а только немного и осталось, на что смотреть…

Продолжая бормотать что-то, он ушел за угол дома, предоставив посетителям войти самим.

Впрочем, когда они подошли к двери, им открыла какая-то девушка, которой Эльза еще никогда не видела. Мягким голосом, с легким иностранным акцентом, она попросила их войти. В кухне находилась еще одна незнакомка, но помоложе, девочка лет десяти или двенадцати, Эльза посмотрела на старшую. Она отличалась от всех, кого когда-либо видела Эльза. Цвет ее лица был необыкновенным: ее кожа отливала оттенком темного меда. Черные густые волосы свешивались вперед через плечи двумя распущенными косами, что придавало девушке почти детский вид, противоречивший ее вполне развитой фигуре. Эльзу поразили щеки и рот девушки, похожие на небрежные мазки кармина на правильном овале ее лица.

Девушка обратила мало внимания на Эльзу, но зато при взгляде на Бэлиса ее темные глаза широко раскрылись и затем слегка прищурились, точно хотели спрятать свой блеск за ресницами. Она откровенно улыбнулась, не скрывая своего знакомства с Бэлисом.

– А, мое почтенье! Кого я здесь вижу! – воскликнул Бэлис, протягивая одну руку старшей, а другую младшей девице, которая робко приблизилась и сделала легкий книксен.

– Эльза, это – Зинка Вульф, – продолжал он, указывая на старшую, – а это маленькая Мария, Девочка, это учительница, мисс Бауэрс. Но что вы здесь делаете?

– Я прихожу помогать мистеру Брэззелу, – ответила Зинка, вскидывая на Бэлиса свои тяжелые веки, – а Мария пришла сегодня со мной. Вы приехали навестить миссис Брэзелл?

Изящным жестом она указала, как пройти в комнату больной. Кивнув Бэлису, Эльза погрузилась в полумрак внутренних комнат. Везде были вновь чистота и порядок, исчезнувшие с тех пор, как жена Нэта слегла.

В сумеречном свете, лившемся из квадратного окна, Эльза увидела бледную улыбку благодарности, которой приветствовала посетительницу больная.

– Вы застали меня в живых, – произнесла миссис Брэзелл, с трудом переводя дыхание, которое как-то слишком громко отдавалось в комнате, где она лежала, – ну, вот и я живу на зло им. Живу, потому что не хочу умирать. Не хочу!

Эльза пожала исхудалую руку больной, свесившуюся через край постели, и села на стул у кровати.

– Я знаю, что они там говорят, – продолжала больная, – знаю, что все они там говорят. Они говорят, что лучше бы я померла, чем валялась вот так. Я знаю. Охают надо мной, а сами хотят, чтобы я умерла – и дело с концом… Так уж ведется на свете. Покуда ты нужна кому-нибудь – ладно, а не нужна – вон! Но я еще продержусь…

Эльза придумывала, что бы сказать утешительного, что придало бы смысл коротким минутам ее визита, но больная все продолжала говорить, горячо, страстно, возмущенно, сжимая пальцами руку Эльзы, с цепким желанием жить. Но она быстро исчерпала свои вернувшиеся на миг силы, внезапно смолкла, и из глаз ее полились слезы. Эльза молча наклонилась над ней и погладила ей руку. Когда больная снова заговорила, ее голос звучал уже надломленно и покорно:

– Ах, что толку! Этот доктор Олсон… вчера он снова был у меня. И та же самая история: если мне сделать операцию, я выживу. Но только это болтовня. Ехать в город, ложиться в больницу, на месяц, пожалуй. А кто заплатит за это, желала бы я знать? Да и что за смысл? С ним, каков он есть, и жить-то не хочется, право. Он совсем взбесился, когда Олсон сказал, что пошлет эту цыганку Зинку прибирать за меня в доме. Я никчемная, не гожусь больше. Иногда вот лежу я здесь и слушаю, как каплет с крыши, ну и рассуждаю сама с собою: вот весна на дворе, и я как будто чувствую, что хоть капельку да прибавляется и во мне самой жизни. Славно было бы снова побывать в поле. А потом что? Новая зима быстро приходит для таких людей, как я. Я не хочу видеть новой зимы. Состарилась я…

Эльза не засиделась. Она передала больной апельсины, а затем, пообещав как можно скорее навестить ее снова, вышла из комнаты так же тихо, как и вошла в нее.

В кухне Бэлис дразнил младшую девочку. Он держал перед ней сжатые кулаки, и Мария должна была отгадать, в каком из них монета. Но Эльза со смутным любопытством принялась наблюдать за другой девушкой, приготовлявшей теперь ужин. На лице Зинки ничего не отражалось теперь, кроме услужливости, но Эльза почувствовала необыкновенное волнение от ее взгляда. Ей приходилось встречать в Сендауэре и Гэрли кое-кого из цыган. Мужчины правили тощими лошадьми, женщины постарше носили во все времена года большие платки на голове, а молоденькие девушки ходили простоволосыми даже в самую холодную погоду. Но они были живописны в своей нищете и любили плясать, пить и петь дикие песни своей юности, которым они научились в другой стране. В своей местности, где процветали сплетни, Эльза наслушалась рассказов о том, как молодые люди из Гэрли и Сендауэра проводили субботние вечера в цыганском таборе. Когда она как-то спросила об этом Рифа, он совершенно открыто рассказал ей об этих кутежах. Упоминали о них, правда, сдержанно, отец и дядя Фред, рассуждая за столом о Питере Кэрью. Правду говорил и Нильс Лендквист в тот вечер, когда сушил при ней ноги у печки, а она поспешила убежать, чтобы не слышать этой правды!