Невеста моего брата

* * *

Войдя в нее, я почувствовал то, что чувствует бродяга, обретя наконец, легальное место жительства после долгих скитаний. Лежа, она снова стала выше ростом. Ее тело мне напоминало дом. Мой дом. Дверь между ляжками, террасы на плечах и глаза — окна. Ее кожа ничем не пахла, как кожа младенца. Я так долго гладил ее волосы, что она попросила прекратить. Я не в состоянии сказать, когда я кончил и испытала ли она оргазм. Удовольствие не имело для меня значения, важным было только наше единение. Я позаботился о том, чтобы не быть слишком нежным с Аннабель, так как ничто так не угнетает человека, как нежность, которую мы к нему испытываем, если он не испытывает ее к нам. Мне бы очень хотелось остаться в девушке на всю ночь и на часть утра, восторженно глядя на древко моего знамени, всаженного в эту красивую плодородную почву, еще недавно такую недоступную. Аннабель избавилась от моего члена брыканием заезженной кобылицы. Ей хотелось спать. Прошлой ночью она проспала всего два или три часа. Завтра в полдень у нее встреча с одним кинопродюсером. Она хотела заниматься выпуском фильмов. Ей надоели книги о шоколаде. Я спросил ее, сообщила ли она продюсеру, что только что рассталась с Фабьеном Вербье, за что получил перед сном традиционное отныне «ты дурак», которое стало для нас нашей фишкой, паролем, лозунгом, как «Идущие на смерть приветствуют тебя!» или «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Первый завтрак один на один. На самом деле второй, но накануне мы еще не были любовниками. Или третий, если считать шампанское авиакомпании «Эр Франс». Аннабель, надев банный халат, — она обожала все, что было связанно с ванной комнатой: щетки, гребешки, щипцы, фен, салфетки и бесчисленные кремы для кожи и волос, — налила нам чаю и прослушала свой мобильный. Она получила сообщение от Фабьена.

— Мне его прослушать? — спросила она.

— Нет.

— Почему нет? Может, это по работе.

— Вы не работаете вместе.

— Может быть, будем.

Тогда я подумал, что я глупец и что я должен был сказать «да»: тогда бы она не стала слушать сообщение. Но сейчас я думаю, что она прослушала бы его, несмотря ни на что.

— Он звонил в два часа ночи, — сказала она, включив автоответчик. — Представляю, в каком он был состоянии.

— И что?

— Спрашивает, хорошо ли я долетела? Прекрасно, придурок.

— Он говорит обо мне?

— Нет. Он извиняется за то, что он мне сказал позавчера. Надо же. Он пьян. Он всегда пьян. Он хочет, чтобы мы остались друзьями. Он боится.

— Чего он боится?

— Что я расскажу все желтой прессе. Про его пьянки и все остальное.

— Все остальное?

— О кокаине и о его маленьких играх.

— Каких играх?

— Да о его сексуальных играх. Он тебе о них не рассказывал?

— Нет.

— Это тебе не фунт изюму. Нужно делать кое-какие фишки. Это целый обряд.

— Ты меня пугаешь.

— Меня это тоже пугало. Но нужно было через это пройти, чтобы заполучить его.

— Что за игры?

— Если он тебе об этом не говорил, то и я этого делать не буду.

— Ты меня интригуешь.

Она сделала глоток чая, обмочив свои хитрые губы, заблестевшие в утреннем свете.

— Он хочет меня брать только сзади.

— Раком?

— Нет, я же тебе говорила, что я отказывалась.

Если она врала, то врала хорошо, а хорошо врать состоит в том, чтобы помнить, что мы наврали.

— Мы ложимся в позу миссионера, и он предается содомии.

— Неудивительно, что у тебя не получается забеременеть.

— В конце он меняет дырку, но начинает всегда с задницы. Привет инфекции мочевых путей! Есть и другие фишки. Он меня привязывает или я его. Нужно, чтобы я его оскорбляла.

— Ты говорила, что он дурак?

— Это на него уже не действует. Я должна была постоянно ломать голову, чтобы придумать новые штучки. Это утомительно. Иногда я теряла терпение. Если пресса узнает, что первый романтик французского кино — садомазохист, это может повредить его имиджу.

— Никакая газета это не напечатает.

— Даю палец на отсечение, что напечатает. Но я этого не сделаю. Потом, на меня смотрели бы как на дуру и в семье, и на работе.

— У тебя бы появилась милое прозвище: «трахнутая в зад».

— Ты дурак.

Мне показалось, что без этой фразы мой день не мог начаться. В редакции газеты я встретил инспектора управления, которого прислал новый владелец. Это был тип лет пятидесяти в темном костюме. У него было кислое выражение и желтый цвет лица, как у плохой новости. Он молча проходил мимо нас, стараясь никому не покровительствовать взглядом. Журналисты — это хрупкая профессиональная категория. Когда они теряют работу, они лишаются своих льгот, таких же важных для них, как и их зарплата. Это ремесло, где за все расплачиваются льготами. По мере того как они привыкают к оплате своих развлечений: поездки, книги, DVD, места в театре и в кино, пирушки и такси, — они становятся как дети. И когда начальник их увольняет, они переживают это, как будто их родители умерли во второй раз.

Ответственный за страницы культуры был старым лисом из комитета предприятия, несмотря на свои тридцать четыре года, создававшие впечатление всех пятидесяти. У него был вид длинной бесформенной губки, с глазами навыкате, ранней лысиной и таким цветом лица, будто он не спал с самого рождения. Его кремовая рубашка вечно вылезала из коричневых штанов. Он был способен посчитать в уме оклады всех работников газеты. Мы определили дату для созыва чрезвычайного комитета предприятия. «Портал» стало самым произносимым словом в редакции. Кто его возьмет? За какую цену? Сколько времени он будет открыт? Три месяца? У нас были проблемы с наборщиками, в слабости которых их сила: они обходятся недорого и работают, по крайней мере, чего-то стоят, когда работают, тогда как всякий другой работник — это затраты для газеты и вдобавок сомнительная продуктивность. Отправить наборщика на пенсию нельзя, потому что у него ее нет: чтобы он ушел, ему надо выплатить вознаграждение, даже если он слишком стар, чтобы успеть его потратить.

На улице Рей я взял кое-что из вещей. Надобности в несессере не было, все необходимое было в ванной Аннабель в нескольких экземплярах. Там были даже две бритвы «Match 3» с набором лезвий. Девушка еще не вернулась с работы, когда я пришел на улицу Батиньоль. Зазвонил телефон. Я снял трубку, думая, что это она. Мне казалось возможным, что я явился ей в галлюцинациях, свойственных влюбленным, когда я вошел в квартиру, и она захотела сказать мне «добро пожаловать».

— Алло?

— Алло? Кто это?

Я узнал голос Фабьена. Я понял, что он не мог дозвониться Аннабель на ее мобильный телефон. Она фильтровала звонки, и он был в фильтре, как комар в противомоскитной сетке.

— Это ты, Жиль? Алло? Кто вы?

* * *

В те несколько недель, которые мы с Аннабель прожили вместе, я не вел никаких записей и сейчас очень об этом жалею. Сейчас я бы точно знал, что мы делали в тот или иной день, в ту или иную ночь. Вместо этого воспоминания о том чудесном периоде представляются мне ослепительно яркой магмой. Мне даже кажется, что воспоминания ускользают от меня. Иначе я бы помнил, в какие штаны, из ее двадцати семи, насчитанных мною в ее шкафу, была одета Аннабель в тот вечер, когда мы ходили в кинотеатр на Елисейских Полях на просмотр фильм Майкла Мура «Фаренгейт 9/11», получивший приз в Каннах. Почему я их забыл? Помню, как каждое утро я ходил за хлебом и выпечкой в соседнюю булочную и как через раз она исчезала до моего возвращения в квартиру. Я хотел бы сохранить в памяти каждое слово из ее извинений, нацарапанных в блокноте, но на ум приходит единственное: «Срочная встреча в офисе». Были и другие варианты: парикмахер, дерматолог, брокер. В какой именно день я покупал круассаны, а в какой — булочки с шоколадом? Иногда Аннабель жаловалась на свой вес, и тогда я приносил слойки с яблоками, менее калорийные. Завтракая со мной, она наблюдала, как я ем, ограничиваясь при этом чашкой чая, которую никогда не допивала. Любые проявления моего физического существования: потребность пить, есть, испытывать эрекцию, мочиться, испражняться или даже говорить, — беспокоили, стесняли и становились помехой для Аннабель. Может быть, то же самое она чувствовала с моим братом. Он не собирался мириться с этим, отсюда их постоянные ссоры и разрывы, несмотря на сильные чувства, которые их связывали. Переполненный любовью, я радовался материализации своей мечты настолько, что сдержанность и осторожность девушки по отношению ко мне казались мне забавной деталью. Если она отворачивалась, когда я хотел поцеловать ее в губы, то выражение ее грустного и надутого личика вызывало во мне радостный смех, который она считала наигранным, в то время как он выражал мое полнейшее счастье жить с ней, целовать ее в губы или нет. То же самое, когда она отклоняла мои ухаживания в постели через раз или через два на третий. Она объясняла, что Фабьен, трахаясь в зад, отбил ей всякую охоту заниматься любовью. Я не настаивал. Шутил: «Подходящий случай об этом сказать». «Перестань притворяться», — говорила она. Она не понимала, что лежать рядом с ней было для меня не меньшим удовольствием, чем на ней, а может, даже и большим, так как это большее походило на супружество. Я мечтал, чтобы мы поженились. Когда я официально попросил ее об этом, за несколько дней до возвращения Фабьена во Францию, Аннабель сказала мне, что не выйдет замуж за журналиста. Уже лет шесть как она работает с ними, и за это время успела понять, что все они свиньи. Я сказал, что я поменяю профессию и стану писателем. Она ответила, что тем более не выйдет за писателя, так как писатели — бедняки.