Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

― Не хмурься так, говорю! Ты не лейтенант российской армии, а секьюрити, понимаешь? Се-кью-ри-ти, у них вежливая улыбка от уха до уха!

Худо-бедно сфотографировали Машку, правда, запретив ей так радостно лыбиться, и Рут, из которой, напротив, слабенькую, кривую улыбку чуть ли не клещами пришлось вытаскивать. Таню, ослеплённую этим кошмарным фонарём, капитан, сверяясь с какой-то фотографией, крутил и так, и эдак, то распускал ей волосы, больно дёргая, то собирал в хвост. В итоге всё-таки распустил и сказал убрать назад: «Хоть не так по-деревенски». Фотографий Тане, конечно, не показали; да и ей было всё равно. Позволив снова надеть кители и бушлаты, на два часа отпустили спать.

Уже на пороге капитан вдруг окликнул Таню и подал ей зачем-то большие ножницы. Таня недоумевающе поглядела на Антона, но сейчас и он не понимал, что к чему.

― Чего мне с ними делать-то? ― глупо спросила она.

В ответ капитан тыкнул ей в лицо какой-то фотографией. Таня, поджав губы, забрала карточку и принялась внимательно рассматривать её. Девушка лет двадцати пяти, несколько худощавая, в красивом облегающем платье в пол, ярко накрашенная, с русыми завитыми волосами по подбородок… Хорошенькая. Стоит на фоне какого-то баннера: видимо, актриса или певица.

― И правда похожа, ― хмыкнул Антон где-то за плечом. Таня обернулась: что, на кого похожа?.. Ещё раз посмотрела в худенькое улыбающееся лицо и ахнула: действительно чем-то похожа на неё! А ножницы…

― Волосы отрежь, ― кивнул капитан. ― Посмотри, как у неё. По подбородок где-то. Ну, свободны. Идите спать. В три вас поднимут.

Волосы отрежь…

Машка, быстро выучив своё новое имя и краткую биографию, тут же завалилась спать. Рут напряжённо читала что-то, а потом вдруг собралась и ушла. Таня сидела на столе перед маленьким зеркалом. Зубрила.

Ириш Мари Шатьен. И кто имя-то такое придумал? Ириш! Мари… Шатьен… Мадемуазель Шатьен… Машка теперь не Машка ― Франсуаз Ибер какая-то… Рутакова превратилась в некую Камиль Дюмаж. Как зовут Антона, Таня напрочь забыла: имя какое-то забавное было…

Господи, как голова-то болит.

Антон не спал тоже, сидел рядом, внимательно просматривал какие-то бумаги, которые дал ему капитан.

― Ириш Мари Шатьен, тебе двадцать четыре, ты родилась в Ренне... ― сообщал он. ― Жила на рю де Брест, училась в обычной школе, ходила в музыкальную… Популярность к тебе пришла после французского телешоу, что-то по типу «Голоса», в две тысячи тринадцатом, ты дошла до полуфинала, но проиграла какому-то... Какому-то... Да на каком это вообще языке?! Что у них за имена?! Ладно, потом... Потом ты выпустила сольный альбом, слетала в Штаты, заключила контракт с юниверсал мьюзик…

― Антон, ― мягко перебила Таня. Он поднял глаза.

Таня исподлобья взглянула на собственное отражение в треснувшем зеркале. Говорят, примета плохая ― в разбитое зеркало глядеться…

Подумаешь, волосы. Подумаешь, до копчика уже почти... Глупости всё это. После войны новые отрастут.

Отражение почему-то расплылось, стало мутным, и кто-то совсем рядом ― не она ведь, правда? ― совсем по-детски всхлипнул…

Её тут же окружило тепло, сплошное, мягкое, и Таня почувствовала, как её голову обнимают родные руки. Закусила губу, чтобы не разреветься ― вот глупости! ― и потянулась к этому теплу, как слепой котёнок, зная, что безопасно, и веря ему.

― Даже без волос, я же… ты же… ты же всё равно… ― прошептала она, всхлипнув и запнувшись.

Ты же всё равно будешь любить меня, Антон?

Только сказать этого она никак не может, не знает, почему…

Любить. Антон Калужный ― любить. Её…

Словно если она скажет, то навяжет ему это, заставит его… Он сам должен. Не сейчас. Когда-нибудь…

― Даже тогда, Лисичка. И всегда. Даже если тебя налысо побреют, ― тихо улыбнулся он, целуя её в макушку и прижимая к груди крепче. ― Ну, хочешь, я отрежу?..

Антон мягко берёт прядь за прядью и медленно, чтобы не лязгать, срезает чуть вьющиеся волосы. На полу под Таней ― уже целое море… Голова становится непривычно лёгкой. Таня больше не плачет и не смотрится в зеркало.

Она слишком застенчива и неуклюжа, принимает всерьёз любые шутки и замечания, легко поддаётся влиянию и кажется себе ужасно простой и неинтересной. Ума в ней недостаточно; да она и не умная, просто прилежная, дисциплинированная и сознательная. Танины кости выпирают, волосы опадают на пол, у неё болит голова и грудная клетка, её друзья мертвы, она несчастна и очень, очень худа.

Но за её спиной стоит Антон и, перед тем, как срезать очередную прядь, мягко касается ладонью её плеча.

Она будет здоровой, прекрасной и любимой.

Всё закончится.

Скоро всё снова станет хорошо.

Верить бы в это самой...

Проспав ровно полтора часа, проснулась она в ту ночь от скрипа входной двери, оглянулась испуганно: проспали? Но Машка преспокойно сопела сбоку, и из-за стола, с лавки, по-прежнему свешивалась Антонова рука. Вошла Рутакова.

И тихо, щурясь в темноте, сунула Тане в ладонь какую-то хрустящую пластинку. Горячими пальцами Таня нащупала на ней четыре кругляша таблеток и прошептала куда-то в темноту: «Спасибо».

Пятнадцать минут третьего. Было время вставать.

План-то ― проще некуда, вообще-то. Капитан, по крайней мере, сказал именно так. И действительно, было всё более чем понятно, и даже у Машки вопросов (ну, кроме парочки) не возникло. У Тани ― тысяча и один.

Всё так просто, сказал капитан. Элементарно.

В половину четвёртого в темноте машина выбросит их где-то рядом с Городечным, то есть уже практически на подконтрольной врагу территории. Если в это время их не засекут и не обстреляют («Да не, ― говорил капитан. ― Они же только-только заняли, еще не разобрались как следует»), то по компасу, карте или какому-то другому чутью они должны выбрать верное направление и, проделав практически ползком путь в двенадцать километров по вражеской территории, к восьми сорока утра появиться на железнодорожной платформе девять тысяч сто восемьдесят третий километр. Бодрыми, свежими и с чистейшим французским выговором. Ах да, и в шмотках, конечно же, не своих. Таня задала резонный вопрос: «А в чьих и откуда их взять?» Капитан посмотрел на неё, как на умалишённую, боязливо покачал головой и показал Антону что-то на карте. Тот кивнул.

Итак, уже полностью оторванные от своих и не имеющие никакой связи с ними, бодрые, свежие, с чистейшим французским выговором и в шмотках от Армани, они дожидаются какой-то машины. Если с фальшивыми документами и пропусками не выходит никаких накладок, их забирают и вывозят в Уссурийск.

― Гарнизонный дом офицеров Российской Армии, ― хмыкнул капитан, показывая плохо напечатанные фотографии. ― Место выбрали, что надо.

Дом ― более, чем обыкновенный: серенький, трёхэтажный, с большими окнами, завешанными гардинами ещё советских времен. Парк вокруг на фото показался Тане симпатичным. И то ли озеро, то ли пруд прямо под окнами ― необычно…

Только тут ей в голову пришла мысль, над которой стоило задуматься в самом начале.

― Что я должна петь? И как? Что там будет, фонограмма, минус, оркестр?

Снова недружелюбный взгляд и лёгкое пожатие плечами в ответ.

― По обстановке разберёшься.

Основная и, собственно, главная часть плана была до ужаса не продуманной. С момента, как их забирает машина, и до конца задания инструкций, по большому счёту, не было никаких. Убрать человека из правящей элиты ― единственная задача.

Когда часовая стрелка приблизилась к трём часам, капитан вздохнул и как бы невзначай добавил:

― Я надеюсь, вы понимаете, что оружия ни у кого не будет. Только вам, Калужный, дадим эм девять для вида, вы же охранник, но и это, конечно, сразу же отберут.

«Второй этаж, правое крыло, мужской туалет, вторая кабинка от входа, за унитазом», ― зубрила Таня до тех пор, пока слова намертво не отпечатались в голове. Нужно будет достать оттуда взрывное устройство. В Уссурийске, по словам капитана, у нас есть люди, готовые помочь (они-то и пронесли взрывчатку), но с таким справиться они не в состоянии.