Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

Антон, опустившись на соседний стул, ― Таня различала по звукам ― легонько потянул прядь её рассыпавшихся по плечам волос. Она подняла голову, встретилась с его чуть усталым, мягким взглядом.

― Поди поспи, ― прошептал Антон, задумчиво наматывая на палец локон. ― Поди, я тебя разбужу.

Таня рвано кивнула. Не шелохнулась. Подушечки Антоновых пальцев мягко коснулись её щеки, потом, пробежавшись по волосам, ― лба. Чёрные брови сползлись к переносице, в глазах мелькнул тревожный огонёк.

― Хорошо себя чувствуешь? ― негромко спросил он. Таня усмехнулась.

― Последние полгода ― не очень.

Шутку он не оценил, но кивнул, всё-таки еще раз осторожно пощупав ей лоб. Сказал:

― Пошли.

Уложил на видавшую виды пружинистую кровать, укрыл ноги бушлатом. Снова коснулся ладонью щеки.

― Спи.

― Не засну.

Танина голова коснулась матраса, и она тут же уснула. Ей ничего не снилось: разве что Антон Калужный, сидящий рядом и задумчиво гладящий её по волосам.

Проснулась она, когда уже вечерело. И тут же с ужасом поняла, что заболевает. Тело охватило знакомое с детства ощущение: ей ещё не было по-настоящему плохо, и в то же время Таня безошибочно чувствовала, что будет. Ломило руки и ноги, ныла грудная клетка. Голова не болела, но была тяжёлой, а в глаза точно песка насыпали.

Приехали.

Хорошо, что Антона не было рядом: вероятно, в первые секунды на Танином лице отражалась самая настоящая паника.

Что делать?!

И что за ирония! Ни раза, ни одного единственного раза за своё пребывание на фронте она не болела! Всё снёс её иммунитет: и лежание в ледяной воде, и ползание по грязи, и не всегда свежую еду, а то и её отсутствие… В последние недели полторы она часто кашляла и чувствовала неприятную резь в груди, но принимала это за банальную простуду… И сейчас?! Ну уж нет! Даже если организм решил отплатить ей за издевательства над ним, не на ту напал. Нельзя ей сейчас болеть. Нельзя! При мысли о том, что её могут оставить, Таня содрогнулась. Решительно, но не слишком резко встала с кровати, огляделась: надо было делать что-то!

Антона не было, Машка всё спала, Рут, наверное, тоже дремавшая, прямо сидя за столом, сейчас сонно и рассеянно смотрела на Таню. Таня, встав, перерыла вещмешки: свой, Машкин, Антонов. Пошарила по пустым полкам и уцелевшим шкафам. Нашла засохший сухарь и пыль. Таблеток, хоть каких-нибудь, ― ни одной.

― Чего ты гремишь? ― недовольно буркнула Рут. Таня замерла: попробовать?..

― Женя, ― начала она, быстро присаживаясь за стол рядом с Рут. ― Жень, мне помощь твоя нужна.

Рут подняла голову и с подозрением оглядела Таню.

― Ну?

― Я тебе одну вещь скажу, ты никому не расскажешь?

― Господи, Лиса, если посекретничать хочешь, поди Широкову разбуди!..

― Да постой! ― Таня впилась глазами в строгое, усталое лицо: ну, была не была! ― Мне, Женя, таблеток бы каких-нибудь, ― тихо, быстро заговорила она. ― Мне кажется… Я как-то не очень чувствую себя, не то, чтобы…

Рут сверкнула глазами и быстрее, чем Таня могла увернуться, дотронулась до её лба.

― Ты Антону не говори! ― воскликнула Таня, запоздало отклоняясь.

― Не говори?! ― вспыхнула Рут, начав, очевидно, нервничать. ― Соловьёва, у тебя не просто температура, у тебя конкретный жар! Ты что, не понимаешь? Да всё задание из-за тебя сорваться может!

― Не сорвётся!..

― Ты понимаешь, что ты не только себя, ты всех нас подставляешь? И Антона твоего в том числе! ― шипела она. ― Что у тебя за болезнь, откуда я знаю? Может, простуда, а может, воспаление лёгких! И что мы делать будем, если сляжешь?!

― Я не слягу! У меня иммунитет…

― Таня, это безумие! ― повысила голос Рут, и Таня по-настоящему испугалась: да ведь пойдёт и расскажет! И всё! И зачем она только!.. Дура! Намертво вцепившись в Женину руку, Таня быстро заговорила:

― Не говори, пожалуйста, никому не говори! Я очень быстро поправлюсь, да я и не болею толком! ― поняв, что аргументы эти не возымели должного действия, Таня в отчаянии проговорила: ― Мне с вами очень надо, Жень! Я… да не могу я без него! Не могу! Он уйдёт, а я? И где потом искать? А если случится что? Я же себе никогда, никогда не прощу, что рядом не была!

Последние слова звонко повисли в воздухе. И, к Таниному удивлению, Рут будто переключили; злой огонь в её глазах потух, попытки вырвать руку она прекратила; смотрела на Таню из-под бровей, стыло и болезненно, будто температура сейчас была у неё.

― Ты его любишь? ― спросила она после паузы, с трудом почему-то выговорив последнее слово.

― Да, ― ответила Таня.

Красивое Женино лицо искривилось, как будто она хотела заплакать, губы сжались, глаза вдруг такой болью наполнились, что Таня испугалась: да что это с ней?

― Каково это? ― через силу спросила Рут. Её бледная рука, лежащая на столе, сжалась в кулак и совсем побелела.

― Что?

― Любить.

Таня с тревогой взглянула на искажённое чем-то непонятным ей лицо Рут. Пожала плечами в нерешительности. И что ответить-то?

― Каково?.. Ну, это… бывает тяжело. И прекрасно. И ужасно, потому что волнуешься всё время. И здорово. Не знаю, ― снова пожала плечами она. ― Наверное, так же, как жить.

Рут опустила глаза в стол, вырвала ладонь из Таниной руки. У неё будто разом отняли все силы, и сейчас Женя казалась Тане куда более больной, чем она сама.

― Тот, кто любит… Он, наверное, не делает больно. Да? ― тихо спросила она.

Таня осторожно ответила:

― Он старается.

Несколько минут Рут молчала, обдумывая что-то своё и, Таня чувствовала, страшно тяжёлое, а потом вздохнула, посмотрела на Таню привычно строгим взглядом и холодно произнесла:

― Постараюсь достать тебе лекарство.

Через десять минут пришёл, запустив внутрь мороз, Антон и сказал, что их наконец зовут. Таня, расталкивая сопящую Машку, улыбнулась ему так бодро, как могла: я в порядке. Он, кажется, поверил. Таня всё теперь сделает, чтобы он поверил.

В той же, что и утром, избёнке на этот раз светила настольная лампа, а к столу были придвинуты ещё четыре табуретки. Капитан, видимо, поев, стал несколько доброжелательнее, хотя смотрел по-прежнему не особо приветливо. Велев всем снимать бушлаты и рассаживаться, он сложил пальцы домиком, вздохнул поглубже и заговорил:

― Двадцать девятого октября американцы прорвали нашу линию обороны в районе Михайловки и Анучино и заняли Уссурийск. В тот же день нашей разведкой была перехвачена телеграмма, сообщающая, что в начале ноября в Уссурийске будет проведено мероприятие в честь уже достигнутых успехов и будущего взятия Владивостока, ― выплюнул он. ― На данное мероприятие будут приглашены многие командиры высоких рангов, а также человек из правящей элиты, пожелавший лично узреть захват знаменитого русского города. Экскурсию, так сказать, решил себе устроить, ― усмехнулся капитан.

Таня внимательно слушала и вникала изо всех сил, но тупая ноющая боль в голове и груди всё время отвлекала её.

― Этот человек успел крайне существенно досадить как нашему правительству, так и армии. И ваша задача будет состоять в том, чтобы экскурсию-то ему устроить. На тот свет, ― капитан замолчал, внимательно наблюдая за их лицами. ― Тридцатого октября американское командование направило в дружественную ему Францию убедительную просьбу прислать на данное мероприятие господ артистов. Дружественная Франция, разумеется, поспешила этой просьбе внять и в тот же день выслала список из четырёх человек, которые должны будут прибыть в Уссурийск ко второму ноября. Однако той же ночью Франция, к своему великому огорчению, получила телеграмму, в которой сообщалось, что мероприятие отменено и в услугах господ артистов американское командование более не нуждается, ― проговорил капитан и замолчал. Встал, начал перебирать какие-то листы всё в той же чёрной папке. Он явно к чему-то клонил; но понять, к чему именно, Таня не могла. Может, из-за военного образования всего в два курса, а может, из-за тупой боли в голове.