Подонок в моей постели (ЛП)

— Компромисс, — он произнёс это таким образом, будто понимает. Интересно, есть ли у него нечто подобное, с чем он может быть связан, или же Дилан просто слишком хорош в том, чтобы человек мог почувствовать себя понятым.

Я недостаточно храбрая, чтобы спросить.

— Ага. Компромисс. Я знаю, что трава всегда зеленее на другой стороне, но иногда представляю, кем бы была, если бы не хотела этого так сильно. Не отдавала бы так много часов моей жизни для самоотверженности.

Мы проходим несколько шагов, прежде чем он ударяется своим плечом о моё.

— Давай сыграем в притворство. Допустим, ты никогда не хотела быть музыкантом. Что бы ты делала?

— Я даже не знаю.

— Ты отстойная в этой игре.

Я фыркнула:

— Хорошо. Мне нравится думать, что я всё ещё буду заниматься чем-то в искусстве, но, думаю, точно такая же ситуация произошла бы, если бы я выбрала любую другую карьеру в искусстве. Поэтому, полагаю, в том же духе я буду флористом и буду иметь собственный магазин.

— Это метафора? Останавливаешься, чтобы понюхать розу? — он изучает меня. — Я смог бы видеть тебя в окружении роз, когда ты делаешь букеты.

— Смог бы? — я люблю, как он смотрит на меня, как воспринимает всё за своими очками. Я чувствую это, даже если не могу видеть. — Это могло бы быть настолько расслабляюще. Как ты вообще можешь устать в окружении цветов на протяжении дня? И они делают людей счастливыми.

— Не хотела бы стать кем-то известным или врачом?

— Нет. Я забочусь о музыке, а не о славе. Что касается медицинской профессии, я терпеть не могу иголки. Видишь это? — я наклоняю голову, чтобы он мог лицезреть крошечный шрам на мочке уха. — Седьмой класс. День рождения с ночёвкой у Брук Каннингем. Другие девочки подумали, что будет здорово, если они проколют свои уши, и я согласилась с ними. Давление со стороны сверстников. Я упала в обморок после того, как они прокололи одно ухо, и в конечном итоге получила инфекцию.

Он рассмеялся.

— Очевидно, у меня всё в порядке с иглами.

— Делать тату больно? Мужской шовинизм в сторону.

Он потирает грудь через свитер, видимо, подсознательно.

— Честно говоря, не очень. Больнее всего там, где кожа тонкая, но ощущается как царапанье.

Внезапно у меня появляется дикое желание запустить руки под его одежду и обвести пальцами его тату. Впиться в него ногтями. Татуировать его своими прикосновениями.

Смущённая мыслями — даже несмотря на то, что он не знает их — я заставляю себя вернуться обратно в игру.

— Кем бы ты был, если бы мог быть кем угодно?

— Я был бы доктором. Кем-то, кто существенно меняет ситуацию.

Я хотела бы сказать ему, что он уже тот, кто поменял ситуацию. Он в любом случае поменял ситуацию для меня. Но это звучит банально и слишком слащаво. Поэтому я молчу и просто киваю.

Путь к южной галерее граничит с насаждениями в пару футов высотой, отделяя цемент от небольших холмов, покрытых кустарниками и деревьями, что создаёт впечатление большей приватности, чем занятые места у входа на площадь.

Тогда я понимаю, что ничего не знаю о текущем выборе его карьеры.

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Ничем, что было бы важным, — он пренебрежителен, но я слишком любопытная. Я подталкиваю его, когда он указывает на красную и золотую статуи. — Вот почему я не понимаю искусство. Субъективность даже не входит сюда. Это слишком странно.

Мы проходим мимо нескольких больших, гладко выкрашенных кусков с различными узорами.

— Не могу не согласиться, но думаю, что современное искусство, как предполагается, метафора.

— Для чего?

— Для всего, чем бы ты хотел, чтобы это было? Я всегда думала об этом, как о Роршахе (прим.: швейцарский психиатр и психолог, автор теста исследования личности «Пятна Роршаха» (1921 год). Ввёл в оборот термин «психодиагностика») в известном смысле. Только сами художники знают, что на самом деле это значит, но, если они не говорят нам, мы видим то, что хотим видеть. Они — отражение нас самих. Способ подключения нашего подсознания и сознательных умов.

— Как гороскопы.

Удивлённая, я поворачиваюсь к нему:

— Ты не веришь в них тоже?

Он качает головой:

— Они слишком обширные. Любой человек может ассоциироваться с неопределёнными обобщениями.

— Это правда. Я ненавижу астрологию. Мне не нравится сама идея того, что вещи могут быть предопределёнными.

— Ты не веришь в судьбу?

Я пожимаю плечами, отступая назад, пока пара с коляской не проходит мимо нас.

— Сама идея, что независимо от того, что мы делаем, как тяжело работаем, всё закончится в конечном итоге таким образом, который мы не сможем проконтролировать. Я ненавижу это представление. Оно отнимает смысл у всего.

— Ты не думаешь, что Бог отвечает на молитвы?

Я жую соломку, обдумывая вопрос:

— Похоже на противоречие. Если вещи происходят так, как хочет Бог, тогда молитвы кажутся глупыми. Если Он знает твоё сердце, то должен знать, когда чего-то слишком много для тебя, чтобы вынести и подняться, когда нужно, — необязательно спрашивать об этом. Но мне бы хотелось быть выше «всех уже увековеченных в камне» событий.

— Мне больше нравится думать об этом как о путешествии в пункт назначения, а не как о точном маршруте. Мы собираемся попасть из A в B, в C, но мы будем лететь? Идти? Ползти по битому стеклу, делая неправильный выбор на пути? Мне нравится иметь свободу, позволяющую добраться, куда я захочу, на собственных условиях.

— Интересный взгляд. Мне нравится.

— Спасибо.

Я продолжаю обдумывать то, что он сказал.

— Может быть, есть нечто большее, чем детали, что должно быть сказано для пункта назначения. Иногда это, безусловно, чувствуется как мой выбор, сделанный для меня, увлекающий за собой или нет. Неожиданные дорожные заграждения.

— Может, они не заграждения. Они — объезды, — он мягко кружит меня вокруг.

Я сглатываю.

— Как ты и я?

Толпа туристов приближается, с шумом вторгаясь в момент.

С удивительной силой Дилан оттаскивает меня в сторону одной из кадок и тянет за дерево подальше от тротуара.

— Что ты делаешь? — я снимаю веточку с волос, больше удивлённая, чем поставленная в неудобное положение.

— Я просто не хочу делиться тобой.

Моё сердце глухо застучало, и я вдруг становлюсь неуклюжей и застенчивой.

— Это глупо. Никто не пытался меня украсть. И, если бы они попытались, может быть, это должно было произойти, — мой смех увядает, когда я встречаюсь с ним взглядом.

— Им лучше не пытаться. Я не могу перестать думать о прошлой ночи, Рэйчел, — его голос ударами посылает тепло через мои кости, плавя меня изнутри. — Я затащил тебя сюда, чтобы сделать это.

Он прижимает меня к стволу дерева и обрушивает свои губы с настойчивостью, заставляющую меня смеяться от облегчения, потому что Дилан чувствует это безумное электричество, заряжающее воздух между нами целый день. Наши языки запутались, пальцы сплелись вместе, сжимая ткань, мои соски напряглись от такого тесного контакта с его грудью.

Задыхаясь, я обрываю поцелуй, потому что, если бы этого не сделала, я бы свалилась в обморок в тени. Мгновение, и я уже скучаю по теплу его рта.

Дилан тянет меня в удивительно сладкие объятия после только что произошедшего.

— Пойдём. Давай продолжим гулять и увидим ещё больше странного искусства.

— У меня есть идея получше.

Полчаса ходьбы, но я чувствую, будто проплыла весь путь, прогуливаясь в тишине с ним, смеясь и указывая на вещи, которые, в сущности, были бессмысленными, но в то же время казались смешными. Ничего из этого не влечёт меня, за исключением компании и его кривой улыбки, линии его челюсти.

Лифт достаточно быстр, чтобы заставить нас смеяться и устремиться наши внутренние органы к полу. Больше девяноста этажей вверх. Тени оставляют косую черту тьмы, располосовывая бледный пол. Тонкая дымка отделяет светло-голубое небо от оставшегося внизу города, но солнце сверкает блеском сквозь окна странной формы, восходящие от пола к потолку.