Развод по-французски

— Твои родные окружили Рокси вниманием. — Я старалась выражаться со всей возможной прямотой. — Но беда в том, что никто не знает, что произошло. Я имею в виду — между тобой и Рокси.

— Между нами ничего не произошло, — сказал он, потом, увидев мое удивление, стал говорить, как он любит Рокси и Женни.

— Пожалуй, я тоже возьму сандвич, — вздохнула я. — Jambon fromage[30].

Шарль-Анри помахал официанту. Мы оба молчим, выжидаем. Снова появляется официант. Как задавать прямые вопросы, если не спрашивать прямо? Например, если ты их так любишь, почему ведешь себя как последний засранец?

— Конечно, я не прав. Я виноват во всем, тут нет вопроса, — начинает он.

Почему мужчинам нравится признаваться в дурных поступках? Потому что женщинам нравится прощать, вернее, они так думают. На самом же деле никто никогда ничего не прощает. Это ясно как Божий день.

— Может, стоит посоветоваться у психологов? Разве у вас нет супружеских консультаций?

— Изабелла, дорогая, тут ничего не изменишь. Я... я встретил женщину, свою настоящую любовь. Это судьба. Любой жене это трудно понять. И Рокси не понимает.

Я почувствовала облегчение. Случилось то, о чем говорила его мать: он в кого-то втрескался. Временное увлечение из-за беременности Рокси, и все, что от нее требуется, — это родить ребенка и выждать, пока та, другая, ему не надоест, если, конечно, Рокси захочет простить его.

Шарль-Анри не смог удержаться и заговорил о своей пассии.

— Ее зовут Магда Тельман. Читала курс социологии в Нанте. Блестящий специалист! И замужем за американцем — смешно, правда? Я ведь тоже женат на американке. Тельманы разошлись, и мы с Рокси разошлись. Такая вот симметричная ситуация.

Он говорил и говорил, настойчиво стараясь убедить меня, только не знаю в чем.

— Я понимаю, что говорю не то. Что все это звучит чересчур романтично — в банальном смысле слова, даже дико, но я действительно ничего не могу с собой поделать. Ты не поверишь, сразу на душе стало легче. Первый раз в жизни почувствовал почву под ногами. Или — под собой? Как правильно?

— И так, и так. — Мне стало жаль его романтическую душу и романтическую душу Роксаны. Я порадовалась, что у меня душа другая.

Шарль-Анри не собирался уходить, ему, казалось, доставляла удовольствие возможность выговориться. Он расспрашивал о Рокси и Женни, но я видела, что ему хочется говорить о Магде, об этой замечательной, при всех ее сложностях, вещи — любви. О том, как она устраняет неизбежные препятствия и необходимость выбора, как славно ему работается, как из плохого вырастает хорошее.

В итоге мы все-таки распрощались. Я не получила ответа на свои вопросы. Говорил ли он Рокси об охватившей его страсти и, если говорил, неужели теми же высокопарными выражениями? Почувствовала ли она себя униженной в такой степени, что не хотела открыться даже мне? Стоит ли говорить ей, что я виделась с ним и знаю о Магде? (Ну и имечко!)

Однажды, когда я отправилась за Женни в детский сад, со мной произошел очень странный случай. Я шла через площадь перед собором Парижской Богоматери. Вообще-то лучше обходить это продуваемое ветром пространство, заполненное глазеющими туристами с камерами. Через месяц после приезда я уже не испытывала священного трепета при виде собора (хотя я совсем не религиозна) и потому ходила по противоположной стороне, чтобы не продираться сквозь толпу. На этот раз я почему-то пошла по ближней стороне, вдоль невысокой ограды, отделяющей церковный двор от площади, и на секунду остановилась, чтобы получше рассмотреть угловатые фигуры каменных апостолов на фасаде.

Здесь всегда стоит нищий, и всегда один и тот же: смуглый — наверное, индиец, пакистанец или цыган — и слепой. Стоит, опершись на палку, протянув шляпу, на нем блуза с капюшоном, как у библейских персонажей, его незрячие, без зрачков глаза белеют, как луны. Видя его здесь, у самого входа в храм, я всегда думала об одном и том же. Есть ли в Париже, а может быть, и в целом мире другая такая господствующая точка для попрошайничества? Разве нет конкуренции среди охотников занять это прибыльное местечко, когда мимо тебя тащатся грешники со всего света, входя в величественное здание и выходя из него, полные раскаяния и благодати? Должна же существовать социология нищенства, открывающая нам некую иерархию, согласно которой каждому просящему милостыню да воздастся ниша его по званию и положению его. Или они, как голуби, обитают там, где вылупились из яйца, обреченные безразличной судьбой искать пропитание в скудных заброшенных переулках или богатых кормом парках. Во всяком случае, у этого нищего по праву закона или силы Богоматерь была в полном распоряжении.

Итак, я смотрю на апостолов, потом печально перевожу взгляд на нищего (ужасно боюсь смотреть на его белки) и вдруг слышу, как он говорит: «Изабелла». До смерти напуганная, я вздрагиваю, ускоряю шаг, иду к зданию ратуши, охваченная страхом и ощущением колдовства, пытаюсь найти объяснение. Послышалось? Или говорил кто-то еще? Совпадение — позвали другую Изабеллу?

До сих пор не знаю, что это было.

Все еще думая о странном явлении, я тихо вошла в квартиру Рокси. Та разговаривала по телефону, разговаривала по-английски, значит, с кем-то из американских друзей, но оказалось, с родителями, то ли с Честером, то ли с Марджив. Она упомянула Роско, их кота, и пса Ральфа. Я не прислушивалась специально и вдруг услышала свое имя. Оно пронзило мои мысли, как пуля облако.

— По-моему, Изабелле тут нравится, — говорила Рокси. — Бегает на свиданки. Подрабатывает чуть ли не в девяти местах. Но мне кажется, она набирает работу, чтобы не сидеть с ребенком. Что? Нет, все еще ни слова по-французски.

Это было несправедливо. Я ни разу не отказывалась посидеть с ребенком, когда она просила, и говорила bonjour где надо и не надо. Мне стало ясно, что они замышляют против меня заговор, обсуждая мои поступки и мое умонастроение.

— Впрочем, Оливия Пейс хорошо о ней отзывается, — продолжала Рокси. — Очевидно, она в самом деле кое-что может. Ну, еще выгуливает собаку у моего приятеля Эймса. Да-да, все в этом роде. Думаю, с ней все в порядке.

Я, конечно, должна была это предвидеть. В глазах родичей именно я представляла проблему, а не Рокси, именно я была предметом семейных советов. Но меня послали помогать Рокси, а ее попросили присмотреть за мной, незадачливой, никчемной младшей сестрой с ее бездумным отношением к жизни. В семье лелеяли надежду, что здесь я встречу родовитого европейского графа или буду преподавать английский как второй язык. В худшем случае выучу французский. Я была ошеломлена, чувствовала, как заливает мне щеки растерянный, сердитый румянец, словно обнаружила сзади у себя на платье пятнышко крови, с которым проходила целый день.

Мой характер всегда был предметом споров между отцом и Марджив, и споры иногда перерастали в ссоры. Помню одну особо драматичную стычку за столом. Марджив обычно заявляла, что меня в детстве не приучили думать о будущем, что выдает скрытый сексизм Честера. Брату Роджеру прочили карьеру юриста, когда он был еще в средней школе, а обо мне никто не заботился.

— Если хочешь знать правду, — резала Марджив в тот раз, — ты никогда не принимал Изабеллу всерьез, потому что она девочка!

— Ну уж нет! Я всегда принимал ее всерьез, — со вздохом отвечал отец. — Но никогда не понимал ее.

Помню, как я вставила: «Что верно, то верно».

Зато все мы понимали, что у Рокси литературный талант и любовь к поэзии и что она нигде не достигнет таких успехов, как здесь. К тому же писание стихов оставляет достаточно времени, чтобы вести дом, учить школьников или, как я заметила, flâner по парижским улицам, то есть ходить куда и когда хочешь, не испытывая ни малейших угрызений совести за свое безделье. Счастливая Рокси! Теперь у нее хороший предлог — беременность — увиливать даже от готовки. Если не считать проблемы с Шарлем-Анри, этой временной загвоздки, то у нее, с моей точки зрения, полнокровная жизнь.