Развод по-французски

— Je ne regrette rien[25], — смеясь, отвечаю я, потому что это самая освоенная мною фраза, услышанная с записей Эдит Пиаф, которые всегда ставит Рокси. Но они не улавливают заимствования.

Если же я собираю волосы кверху и надеваю очки, то и мужчины другие — обходительные бизнесмены, немцы-туристы. С шарфиком на шее меня принимают за француженку. Так и хожу — то с шарфиком, то без, то с распущенными волосами, то с собранными. Распоряжаясь таким способом своей судьбой, я познакомилась с двумя привлекательными молодыми людьми — сухощавым, гибким экономистом по имени Мишель Бре (волосы кверху) и студентом в черной водолазке Ивом Дюпеном, которого встретила в очереди за билетами в кино (волосы книзу). По свободным дням я ходила с Ивом на какую-нибудь новую картину, а с Мишелем — поужинать в ресторан. Иногда бывало и кое-что еще то с одним, то с другим, и каждый раз я чувствовала себя виноватой перед Рокси, точно совершила какое-то предательство. Я не могла заставить себя заговорить с ней о любви или о сексе. Мне представлялось, как она стоит передо мной с выпирающим животом и заплаканными глазами, точно живая иллюстрация последствий любовных игр.

Когда я решила переспать с Ивом, меня безумно интересовало, узнаю ли я что-либо новенькое в постели с французом. Мне вспомнилось, как однажды, вскоре после помолвки Рокси и Шарля-Анри, отец вдруг сказал за обедом: «У французов есть закон...» — и они с Марджив залились смехом и так долго смеялись, что мы с Рокси потребовали объяснений. Тогда Честер продекламировал: «У французов есть закон трахать милку языком».

Мы с Рокси были шокированы — не столько стишком, сколько тем, что его выдал папа, да еще перед нами. Девицы мы были искушенные, но все-таки решили, что ему не следовало этого говорить.

— «У девчонок-шалунишек нет под юбками штанишек», — добавила Марджив.

— «Видел Лондон и Париж...» — рискнула в свою очередь и Рокси.

Но с Ивом и Мишелем ничего специфически французского не происходило. Только однажды, откинувшись, Ив заботливо спросил: «As-tu pris ton pied?» С моими языковыми познаниями я, конечно, перевела буквально: «Ты взяла свою ногу?»

Теперь-то я догадываюсь, что это значило — то, что и должно было значить: тебе хорошо? Ты кончила? Да, мне было хорошо, и вообще я получала удовольствие — от встреч с Ивом и Мишелем, от нового фильма, от сознания, что я бросаю вызов Франции. Иногда мне даже казалось, что я родилась в этой стране.

Однажды вечером я сидела перед телевизором и по очереди нажимала кнопки каналов, пытаясь наткнуться на медленную речь. Я надеялась, что изучу французский так же, как заучивает язык маленький ребенок, впитывая его, словно губка, хотя в глубине души знала, что уловка не сработает и я ищу предлог, чтобы не ходить на курсы. И вдруг вижу знакомую физиономию, вижу крупного господина в летах, с сединой, и ведущий, обращающийся поочередно то к одному, то к другому, говорит: «Et alors, M. Cosset?»[26], и крупный господин начинает говорить знакомым голосом. Да это же l'oncle Эдгар, дядя Шарля-Анри! Я слушаю сердитую энергичную речь и не понимаю ни слова.

— Что он говорит?

— О Боснии рассуждает, — отвечает Рокси. — Он очень интересуется Боснией.

Я продолжаю слушать. Даже ничего не понимая, чувствуешь в его выступлении властность и возмущение.

— А что он вообще делает?

— Как тебе сказать... У нас его назвали бы поджигателем войны. Когда-то он был инженером, потом заседал в Национальном собрании. — Роксана безразлично бродит по комнате.

— Что он сейчас говорит?

— Говорит, что Франция нарушает решения ООН, свои собственные обещания и хельсинкские соглашения.

— И что же он хочет?

— Войны, — коротко бросает Рокси. — Будь его воля, он приказал бы французским летчикам бомбить Белград.

Мы с Рокси, разумеется, не одобряли войну. Дети университетского преподавателя, мы даже не встречали никого, кто одобрял бы войну во Вьетнаме. И все же — это трудно объяснить — меня возбуждала мысль, что кто-то, так или иначе связанный с нами, занимает высокое положение и может публично выступать по политическим вопросам, пусть даже с воинственными заявлениями. В Калифорнии мы жили как в интеллектуальном болоте, вдали от правительственных органов, так что знакомство с дядюшкой Эдгаром приблизило нас к французской политике, как никогда не приблизило бы к политике американской, а меня наполнило чувством собственной значимости и сопричастности. (Однажды, еще учась в колледже, я отправилась послушать конгрессмена от Санта-Барбары — лысеющего типа, который скалился всю дорогу и потел. Впрочем, я не дошла до места.)

Я с самого начала увидела, как расстроена Рокси, но всерьез приняла ее заявление, что с замужеством покончено, только когда она заговорила о пилюлях для аборта. До этого любой бы заметил несоответствие между ее переживаниями и случившимся на самом деле — супружеской размолвкой, которой Рокси придает чрезмерное значение из-за физиологической перестройки организма в ходе беременности и затянувшейся до обиды усталости, вызванной материнством. Я достаточно знаю Рокси, чтобы видеть, как она импульсивна и, на взгляд некоторых, испорчена. (В нашей семье повелось считать, что дочери Марджив испорчены, а мы с Роджером — как стойкие оловянные солдатики, и в этом есть немалая доля истины.) У нее были совершенно невозможные идеалы человеческой жизни, она верила, что доблестные рыцари и прекрасные принцы существуют и поныне и Шарль-Анри — один из них. Теперь она разуверилась в этом и повела себя так, будто все решено окончательно и бесповоротно — неминуемый развод, жизнь кончена и т.д. Казалось, она даже почувствовала облегчение, сравнительно быстро и безболезненно миновав самый страшный кризис в жизни. Но вот выдавить из себя зловещие слова: «Шарль-Анри бросил меня», — у нее не хватало духа.

Я старалась всячески поддержать и ободрить Рокси и все время думала, как сообщить родителям неприятную новость. Наконец однажды, когда ее не было дома, я позвонила в Калифорнию. Они выслушали меня без удивления, а Марджив даже сказала: «Я всегда знала, что случится что-нибудь в этом роде», — как и предвидела Рокси. По-видимому, они тоже предвидели, что должно случиться что-то в этом роде. Их собственная жизнь, их разрывы и разводы, разрывы и разводы знакомых приучили их к мысли, что у детей впереди семейные катаклизмы, что они неизбежны и даже благотворны, так как в конечном итоге ведут к счастью с тем, кто ниспослан тебе свыше, просто в первый раз его не оказалось рядом. Весь их жизненный опыт это подтверждает. Папа намаялся с Роджером и моей невыносимой мамой, Марджив намучилась с отцом Роксаны и Джудит — вспыльчивым, не знающим никакого удержу мужем-алкоголиком. Горький опыт закалил обоих, научил мудрости, и с момента первой встречи они живут душа в душу, как повелел Господь. Поэтому мы, четверо детей, — не отпрыски распавшихся семей, а скорее питомцы заново отстроенного семейного дома, и если верить психологам, всем нам, в свою очередь, суждены счастливые браки.

Все это я говорю затем, чтобы объяснить, почему Честер и Марджив не пришли в смятение, как сама Рокси; новость о напасти даже не особенно взволновала их. Уверена, что им хотелось, может быть втайне от себя, видеть ее дома, в Америке, где Господь Бог определил быть американцам до конца дней своих. Вспомните Фицджеральда, Хемингуэя, Джеральда Мэрфи и многих других, кто уехал во Францию, но потом вернулся домой.

Когда Рокси все-таки решилась позвонить Честеру и матери и сообщить, что у нее «нелады» с Шарлем-Анри, те выразили деланное беспокойство и сочувствие. Но Рокси поняла, что их это не очень огорчило, и рассердилась. Сама-то она еще не оправилась и никогда не оправится от постигшего ее удара. Все так прекрасно начиналось — и нате...

Рокси не знала, насколько я посвятила родителей в ее дела, и потому удивилась, когда неожиданно позвонила Марджив и сказала:

— Рокси, смотри, чтобы Шарль-Анри не забрал картину.