Мелькнул чулок

Уолли в который раз взглянул на старый снимок и опять поежился – невозможно было без содрогания глядеть в пустые и терпеливые глаза ребенка, старавшегося выжить в атмосфере злобы и ненависти. Но снимок этот был еще и документом. Хотя лицо Кристин со временем изменилось, Элис легко будет узнать – взрослые не меняются так, как дети, под влиянием мук и страданий, а Элис была еще довольно молода.

«Я найду тебя», – поклялся Уолли. Смерть Керта только ускорила выполнение этой клятвы. Уолли должен довести дело до конца.

Правда, на это потребуется время. Много времени. Возможно, годы. Ну что ж, пусть планета вертится; все приходит к тому, кто умеет ждать. Но Уолли, к собственному его изумлению, пришлось увидеть, что на этот раз терпение ему не понадобилось. Он занимался расследованием в западном Лос-Анджелесе, когда женщина, изображенная на фотографии, неожиданно появилась сама.

Глава XXXV

«Дейли Верайети», 16 сентября 1972 года

«Вчера в Калвер-Сити начались съемки нового фильма Дэймона Риса «Плодородный полумесяц», финансируемого студией «Интернешнл Пикчерз».

Съемочная площадка закрыта для посторонних, так что репортеры лишены возможности увидеть работу кинозвезды Энни Хэвиленд над созданием образа, определенного Дэймоном Рисом как одного из сложнейших в истории мирового кино. Но, по слухам, эпитет «сложный» не в полной мере определяет поставленную задачу. Хэвиленд должна сыграть несколько периодов в жизни героини – с семнадцати до тридцати четырех лет. Гримерам пришлось приложить много усилий, чтобы сделать незаметными следы, оставленные два года назад аварией и несколькими пластическими операциями на «новом» лице актрисы. По слухам, у Хэвиленд есть личный гример, чтобы постоянно подправлять грим и придавать лицу характерные возрастные особенности. Несомненно, съемки – большое испытание для все еще слабой физически актрисы, которая, как известно, не смогла набрать прежнего веса и к тому же постоянно мучается от боли в позвоночнике».

Фрэнк Маккенна сложил газету и глянул в окно на затянутые дымкой небоскребы Западного Голливуда, еще никогда не казавшегося ему таким угнетающим.

Значит, Энни начала работать. Солидные мрачные административные здания, казалось, плавились от жары под коричневым небом, а за ними, скрытые туманом, стояли резиденции голливудских магнатов, чьи похождения, чудачества и извращения были безмерно далеки от той судьбы, которую хотел бы избрать для себя Фрэнк. Оранжерейное королевство, скрытое за киноэкраном, совсем как его герои и героини – лучи света, проецируемые на белое полотно в темных кинотеатрах, оживленные мечтами тех, кто заплатил, чтобы их увидеть…

И когда-нибудь, скоро, Энни станет властительницей этого королевства.

Сильные руки Фрэнка невольно сжались в кулаки, готовые смять мерзкую газетенку, стереть ее в порошок, сокрушить равнодушные стены квартиры, словно непроницаемые могучие бастионы, отделяющие его от Энни. Со времени их последнего разговора, когда Фрэнк позвонил, чтобы отменить свидание, эти руки сотни раз тянулись к телефонной трубке, а в ушах звучали нотки тревоги и разочарования в голосе Энни, когда она без вопросов приняла его объяснения и попрощалась. Звук этого голоса, словно кинжал, вонзающийся в сердце, постоянно бередил рану.

В эти дни Фрэнк жил, охваченный неуемной бешеной яростью, молчаливым, едва сдерживаемым гневом на прошлое, превратившее Энни в создание, которое не могло принадлежать ему одному. Злостью на будущее; недоступное, постоянно ускользавшее от него будущее, такое бессмысленное и унылое без нее.

Фрэнк перестал спрашивать себя, тоскует ли по нему Энни, и не был ли он жесток или бесчестен, когда так внезапно исчез из ее жизни. Слишком поздно задаваться такими вопросами.

Но Фрэнка не оставляли навязчивые мысли о Хармоне Керте, они жгли ему сердце. Каким было бы его будущее, если бы последнего разговора в офисе Керта никогда не было? Случись таинственная смерть Керта несколькими днями раньше, пелена никогда не спала бы с глаз Фрэнка.

Но что сделано, то сделано. И когда Фрэнк пытался представить несбывшееся счастье, которое они с Энни могли бы разделить, уберегись он от острых когтей истины, гордость мгновенно возвращала его на землю. Горькая радость охватывала Фрэнка – удалось избежать самообмана, ехидных намеков, шуточек за спиной… Но почему-то не оставляла мысль, что жизнь с Энни стоила любого позора. Только сейчас Фрэнк начал понимать униженных любовников – литературных героев, изнемогавших под бременем зависимости от роковой женщины или переносивших сердечную боль и муки любви с нечеловеческим терпением, наслаждавшихся даже своими страданиями, если их причиняла любимая…

Но такая судьба не для него. Гордость не позволит.

Поэтому Фрэнк кипел на медленном огне, выносил дневную рутину, сжав зубы и кулаки, обращаясь холодно-вежливо с коллегами, желая от всей души найти того, на ком бы он мог сорвать злобу, раздавить огромными ручищами, только чтобы успокоить расходившиеся нервы, пока ужасная, раздирающая душу боль не уймется хоть немного. Он вновь взглянул на газету, воображая съемки, суматошные дни Энни, ее партнеров, возбужденную, лихорадочную атмосферу, начало пути, ведущего к звездам. Хотя он никогда не присутствовал на репетициях Энни с Дэймоном, но знал от Риса, что девушка великолепно справляется с ролью Дейзи. Сомнений нет, она снова нашла себя. И ее теперешнее лицо, отнюдь не ставшее препятствием, будет символом нового успеха, который несомненно затмит прежний.

Перед Энни открывались безграничные горизонты.

А прошлое останется в прошлом. Фрэнк все еще чувствовал слабое тепло исхудавшего тела, руками, плотью, всем существом ощущал неповторимый вкус ее кожи на своих губах, видел сияющие серебристые глаза, глядевшие на него с такой нежной прямотой.

Он заставлял себя осматривать комнаты, где они были вместе, где звучали ее легкие, словно испуганные шаги, представил ее грациозно-сдержанные движения, смотрел на диван, на котором она сидела, глядя на него, шкаф, куда она так аккуратно вешала пальто, когда приходила к нему.

Воспоминания были одновременно и спасением, и проклятием. Потому что реальность твердила: жить стоит лишь ради одного – и именно того, что он так упрямо отталкивал от себя.

Как хорошо Фрэнк узнал это искалеченное хрупкое тело, гладкую бледную кожу, светлую улыбку. Он знал о ней все, кроме боли, той боли, которую Энни переносила не жалуясь, боли такой неизмеримой, как и наслаждения, тоже принадлежавшие ей, сокровенные наслаждения, недоступные ему.

Фрэнк покачал головой, стараясь унять прилив беспомощного разочарования, которому дали толчок эти мысли.

«Теперь Энни вернулась к тому миру, которому принадлежала, – говорил себе Фрэнк, – ее образ, схваченный камерой, рассыплется на миллионы фрагментов, перенесенных во все уголки света, образ, о котором мечтают и грезят миллионы зрителей, миллионы восхищенных мужчин… не принадлежащий никому, но желанный для всех…»

Именно это отличало звезду от обычных людей. Недостижимая, неопознаваемая… В этом Керт был прав.

Убеди ее Фрэнк каким-то образом связать свою судьбу с ним, эта ускользающая сущность в конце концов убила бы его, ибо прошлое постоянно преследовало бы, терзало мозг; совсем недавнее прошлое, в котором Энни принадлежала многим, отдаваясь жадно, охотно, с радостью… как отдалась ему.

И если прошлое могло так издеваться над глупой потребностью заполучить ее целиком для себя, не такое уж далекое будущее таило множество искушений, и вскоре его жизнь стала бы непрекращающимся кошмаром сомнений, дурным сном, где Энни будет испытывать желания, которые Фрэнк не сможет удовлетворить один, мечтать о вещах, недоступных ему, мчаться безумными путями, куда он не сумеет за ней последовать.

«Нет – решил для себя Фрэнк, – я не смогу удержать такую женщину». Он познакомился с Энни в трудное для нее время и навсегда останется в этом времени. Фрэнк был эпизодом в ее жизни. Может, именно в таком мужчине Энни и нуждалась тогда – скромном, незначительном, не принадлежавшим ее звездному миру. Таком, на которого Энни могла бы ненадолго опереться, чью жизнь осветила на миг своим особенным сиянием… – ни обещаний, ни обязательств с обеих сторон.