Пустите меня в Рим

Мама успокоилась, видя, что я пришла в себя, не реву больше белугой, и после обеда убежала на работу. А я занялась стиркой, роняя слезы в тазик, где мокли мои маечки.

Звонок раздался вечером, и по прерывистому сигналу стало ясно, что это межгород. Черт, наверное, тетя Нина из Ярославля, а мамы нет.

– Алло. Тетя Нина! Мамы нет! – закричала я в трубку, зная, что тетка глуховата.

Сначала она не ответила, и я уже набрала в легкие побольше воздуха, а потом услышала мужской голос:

– Что ж ты так орешь?

– Извините, а кто это?

Голос не был похож на голос дяди Паши, мужа тети Нины, и я растерялась.

– Это я. Не узнала?

И тогда я его узнала и растерялась еще больше. Разговор получился бестолковый. Как-то мы оба не очень знали, о чем говорить. В конце он спросил, нет ли у меня аськи, потому что писать удобнее и дешевле, а я сказала, что компа нет вообще, поэтому вопрос с аськой не актуален.

Мама вернулась и опять поджала губы, глядя на мои покрасневшие глаза, а я захлюпала носом и честно-честно сказала, что это меня, наверное, продуло, потому что из жары да в наше лето, которое еще не согрелось, вот и засопела.

Мама с готовностью поверила, и мы пошли ужинать.

На следующий день заявился мой Андрей со товарищи, и мы компанией пошли во двор отмечать мой приезд. Август навешал на березки золотые листочки – не сегодня завтра они полетят, и асфальт покроется золотыми кругляшками. Это такая валюта осени, очень устойчивая, – каждый год они падают, но никогда не кончаются. Меня знобило – то ли после римской жары, то ли еще от чего, я куталась в куртку и вяло рассказывала про поездку, вспоминая всякие дурацкие и смешные случаи, потому что не рассказывать же про архитектуру и Сикстинскую капеллу, решат, что я выпендриваюсь. И про Дима нельзя рассказать... Вот и пришлось травить байки, услышанные от экскурсовода. Потом Андрей шепнул мне, что соскучился и давай пойдем ко мне – предки на даче.

А я отказалась. Соврала, что у меня месячные, и ушла домой.

Дим позвонил через день, а потом еще через день, и теперь мы могли разговаривать, хоть и не без неловких пауз. А потом я разозлилась и, когда раздался звонок – межгород, – не взяла трубку. Нет меня дома, и все. Я смотрела на телефон, плакала и думала: зачем он это делает? Зачем каждый раз напоминает о том, чего у меня больше нет? Идут дни, и я могла бы уже успокоиться и начать думать о своем парне, который, обидевшись, умотал вчера на дачу, а девчонки мне рассказали по секрету, что он там гулял с Наташкой, пока меня не было. Подумаешь, с Наташкой – знаю я эту выдру крашеную! Да она мне в подметки не годится. Вот сейчас сяду на электричку и вечером же объясню ей, чей это парень. Да он сам назад прибежит, потому что я лучше Наташки! В запале я даже схватилась за сумку и покидала туда какие-то вещички, но потом одумалась. А ведь тогда мне сегодня же придется с ним спать. Почему-то эта мысль меня не радовала. Андрей неплохой парень и всегда помнил обо мне и старался, чтобы мне было хорошо, но... но теперь мне глупо и по-детски казалось, что я что-то испорчу, разрушу, если лягу с ним в постель. Стоп, это что же, я теперь буду как возлюбленная графа Резанова из «Юноны» и «Авось»? Как там ее звали? Что-то такое испанское – Мария Кончита... Но граф хоть обещал вернуться, а этот? Он мне ничего не обещал. Только вот звонит и рвет душу. И я слоняюсь по дому и жду его звонков, вместо того чтобы искать работу и думать о том, как жить дальше.

Мама застала меня в прихожей, сидящей на сумке и погруженной в глубокую задумчивость. Зазвонил телефон, я схватила трубку и ушла в свою комнату.

За ужином мама осторожно спросила, кто это был, и я, отведя глаза, ответила:

– Знакомый.

– Значит, вот почему ты так ревела, – подытожила мудрая мама. – И как его зовут?

– Дим. Дмитрий.

Мама вошла в роль Мюллера и принялась меня допрашивать. Я вяло отбрыкивалась. Чего тут рассказывать-то? Ну, подружились (мамины брови взлетели птичками, но сдержанность и уважение к моей взрослости – замечательная у меня мама – не позволили ей откомментировать этот милый детский глагол, хоть уши у меня все равно вспыхнули от стыда за собственную глупость.)

Я ускреблась к себе и вновь погрузилась в раздумья, которые были прерваны маминым приходом. Итогом их стал простой вывод: тоска моя проистекает не столько от разлуки с Римом, сколько от разлуки с Димом, который к тому же (гад) звонит и бередит душу. А значит, единственный способ от этой тоски вылечиться – оказаться рядом с ним и убедиться, что он мне совершенно не подходит. И тогда останется тоска по Риму, до которого опять же намного удобнее добираться из Москвы.

Не могу сказать, что мне прямо так полегчало, потому что маму было жалко – она расстроится, если я уеду. Еще было страшно – как я там буду. Но мысль, что я буду там, вызывала внутри веселую чесотку, от которой расхотелось плакать и захотелось действовать.

Я взяла телефон и позвонила подружке в Москву.

Трубку снял мужик, и я, бросив взгляд на часы, решила, что меня сейчас пошлют, но все же жалобно пролепетала, что если можно услышать Свету... К удивлению моему, мужик безропотно буркнул:

– Сейчас, – и в трубке захрюкало, а потом раздался голос Светки:

– Слушаю.

– Ты не спишь?

– Уже нет. Что случилось?

– Мне нужно приехать в Москву.

– Ты здорова?

– Да, но мне очень нужно.

– Мужик?

– Э-э, ну да.

– Ага. Жить у него будешь?

– Нет, он, понимаешь...

– Тогда у меня. Когда тебя встречать?

– Я пока не знаю...

– Тогда какого черта ты мне звонишь ночью, чучело? Я легла час назад и вставать мне через два. Позвони, как билет купишь. Все, целую.

Я люблю Светку, она всегда все понимает и не задает лишних вопросов. Успокоенная, я легко уснула, чуть ли не первый раз после возвращения из Рима.

И снился мне сон.

Я иду по Риму, конечно, где же еще я должна быть? Это самый чудесный город на свете, город-мечта, город-жизнь. Только вот почему я одна? Но во сне есть стойкое ощущение, что так надо и сейчас случится нечто, предназначенное для меня. Место кажется смутно знакомым, и вдруг я понимаю, что улица привела меня к церкви Санта-Мария. Я вздрогнула: когда мы с Димом гуляли, я заставила его тащиться по самой жаре, только чтобы найти это место. Здесь, под сводом церкви, находятся Уста истины. Помню, еще когда я смотрела фильм «Римские каникулы», эта штука заинтриговала меня чрезвычайно. И вот он снова перед глазами: старый, треснутый круг барельефа, лицо-маска и открытый рот, в который надо вложить ладонь и поклясться... или правдиво ответить на вопрос. Только правдиво, потому что, если солгать, уста сомкнутся и лжец или клятвопреступник останется без руки. К моему удивлению, подле церкви не было ни одного туриста – то ли от жары все попрятались, то ли место не так популярно, как Колизей, где не пропихнуться в любую погоду. Но мы с Димом торчали возле барельефа вдвоем, не спеша покидать относительно прохладный портик. Несуеверный программер сунул руку в отверстые уста и принялся подначивать меня: «Ну, давай спроси... ну?» А я как-то растерялась и не знала, что спрашивать. Единственный вопрос, пришедший мне в голову «Ты меня любишь?», я мудро решила не озвучивать – не время. А сама я почему-то испугалась, так и не вложила пальцы в темную щель. И вот теперь, во сне, я опять стою в прохладном портике, смотрю на незрячее лицо барельефа, и мне жутко, страшно, но нужно, нужно рискнуть, вот только не соврать бы, отвечая на вопрос... И тут до меня доходит: раз я одна, то кто же будет спрашивать? Некому. Расстроенная, я отворачиваюсь от несостоявшегося испытания и вхожу под своды церкви. Там очень красивые росписи, мы тогда толком не могли их осмотреть, потому что шла реставрация, но сейчас леса убраны, и я с восхищением смотрю на Богоматерь. Она так женственна и прекрасна. И вдруг краем глаза улавливаю движение где-то сбоку. Там сидит седой старик, наверное, кто-то из евангелистов. Он смотрит прямо на меня и укоризненно качает головой. А потом говорит: