Шаман

— Мама, бабушка меня спросила, что ты больше всего любишь. Я и сказала: «Пирожки с капустой». Бабушка всплеснула руками — вот так — и говорит: «Мой Кеша тоже больше всего любит пирожки с капустой». Мама, а дядя Кеша делал их сам. Он говорит: «Люблю готовить». — Всё это Оля прострочила одним махом, и все засмеялись.

Врач смеялся громко. Александра Филипповна — беззвучно, сотрясаясь всем телом. Руки её продолжали делать своё дело: выкладывали из кастрюли на голубую тарелку пирожки.

— Ha-ко, попробуй, самый поджаристый.

Нина старалась смотреть только на Александру Филипповну.

— Да вот, с детства люблю. Мама их вкусно печёт, а я совсем не умею. — И снова почему-то все засмеялись. — Мне вчера неважно… я чувствовала себя… — сбиваясь, говорит Нина, — в общем, забыла вам передать… привет от Вари с Ильёй. Вот они прислали вам рубашки, Оленька, принеси, пожалуйста, из сумки. Они очень любят вас, — добавила зачем-то и замолчала, потому что врач уставился на неё. Чтобы избавиться от его взгляда, она села за стол, спиной к нему.

— Так это ты с Варькой училась десять лет? Варька говорила, одни пятёрки, душа враскат. Я просил Варьку познакомить с тобой, а Варька ни в какую. «До неё, — говорит, — не доберёшься! Не по тебе Нинка!»

— Я тоже про вас много слышала, — перебила его Нина. Когда не смотрела на него, могла соображать. — Илья говорил, вы его… — осеклась, побоялась сразу о главном сказать. — Вы очень добрый, я сама вижу, вы нас с Олей приютили, я теперь вам… — запнулась, подыскивая нужное слово, — я вам за Олю… и вообще служить буду. Но послушайте…

— При чём тут «добрый»? Я вовсе не добрый. Куда тебя было девать, ежели ты была без сознания? Ты ешь, не надо обратно ложить пирог. Тебе надо есть. Капуста, пережаренная с луком, тебе полезная.

— Вы извините за вчерашнее, я совсем не помню, что тут со мной случилось, — сказала она виновато, не обратив внимания на неграмотное «ложить» врача, она неотвязно думала об одном и наконец решилась: — Я хочу спросить вас о главном, от вас зависит моя жизнь. Илья говорил…

— Погоди болтать, — перебил её Кеша. — Сперва я разберусь с тобой, потом будем чесать языки. Ты для меня, похоже, находка. Знаешь об этом? В тебе, похоже, такие залежи…

Ни сострадания, ни жалости, ни чувства собственного превосходства — лицо его безмятежно спокойно и… равнодушно. Похоже, в самом деле он не человека в ней видит, а что-то ищет в ней интересное для себя, и задумывается в середине фразы поэтому, и снова, любопытствуя, разглядывает её: изучает кожу, руки, лицо.

— Кто вы: травник, массажист, гипнотизёр? — спросила она.

Кеша усмехнулся:

— Коль настроюсь на человека, могу узнать его мысли. Угадал же твои глупости! Коли настроюсь на человека, могу узнать, чего он сейчас делает. Это как обзовёшь? Моего друга Жорку сейчас драит начальство. Потеет Жорка. Он завсегда потеет, когда встречается с начальством. Жорка сам — шишка, директор нашего клуба, я у него, видишь, служу, а начальства Жорка боится. Хватит об этом. Успела пожевать? Нет? Хорошо. Идём-ка к окну. Нет, это — на север, в нём нет солнца. Пошли-ка! У меня квартира на три стороны света. Идём на восток.

Она покорно проходит с ним в большую комнату.

Ни постельного белья, ни её сумки ре нет, снова сидят люди, словно и не уходили. Как тихо всё совершается в этом доме! Кеша, не обращая на людей никакого внимания, подводит её к окну.

— Открой рот, шире, шире. Мне нужно увидеть нёбо. Ага, я так и думал! — В его глазах подрагивает удовольствие, точно он получил неожиданный подарок.

И на кухне, когда уже уселись за стол, Кеша всё ещё улыбается во весь рот.

— Так, так, это хорошо.

Она не знает, ей-то радоваться или огорчаться. Может быть, Кеша доволен так потому, что у неё не оказалось ничего серьёзного. Конечно, наверное, так и есть.

— Ты ешь, — приказывает он.

Ей нравится, что Кеша говорит ей «ты», — значит, считает своим человеком.

— Тебе нужно есть, — говорит. — Ты обессилела, чем будешь восстанавливаться? А ну-ка, ягоды себе ложь.

Сам он, словно неохотно, берёт пирожок, откусывает немного, долго жуёт. Но жуёт этот маленький кусок с таким аппетитом, что Нина вдруг ощущает отчаянный голод. Она съедает один пирожок, другой, третий и, только когда приятная тяжесть заполняет её, начинает пить чай. Кеша всё жуёт один пирожок. Он не сводит с неё тяжёлого взгляда.

— Ты читала Папюса? Не читала. Зря. Человек должен знать про себя всё. Я раньше тоже не читал. Это Илюшка велел мне читать. Нынче, говорит, народная медицина без книжной науки бессмысленна. Говорит, я должен знать достижения. А я что? Я не против. Он мне присылает книжки, я читаю. Память у меня свежая, ничем не забитая, я всё зараз запоминаю. Так тот Папюс разобъясняет, что всеми органами руководит Разум. Вот она какая главная сила в тебе. Из-за неё ты загибаешься. Ты сама устроила себе болезнь. Понимаешь, о чём я толкую тебе? Если хочешь выздороветь, ты сама должна ухватить её, эту главную силу в себе, силу Разума. Научишься командовать собой, будешь жить. Всё от мозга. Ты слушай. Ты подчинишь себя своему Разуму, а свой Разум — мне. Будешь делать так, как я скажу тебе. У тебя редкое сочетание, прямо красота, — повторяет Кеша.

— Чему же вы радуетесь? — обескураженно спрашивает Нина. — Если я тяжело больна… разве этому радоваться нужно?

— Не болтай. Твоё дело — слушать.

Под его взглядом она встаёт.

— Хорошо, — говорит она громко, — я буду вас слушаться, только оживите мне моего мужа!

— Замолчи, — жёстко приказывает Кеша. — Не болтай.

Она оседает на стул. Наверное, об этом нельзя при людях, нельзя вслух. Зачем здесь Оля? Вот Александра Филипповна всё понимает, она исчезла. А Оля от изумления рот открыла. Сказать Оле, чтобы ушла, Нина не может: под Кешиным взглядом она онемела.

— Ты сумасшедшая. Я же толкую, ты больна. — Кеша говорит незлобно, лениво. Встаёт, потягивается. Задирается короткая рубашка, обнажается загорелый живот.

Он берёт свёрток с рубашками, принесённый Олей, и выходит из кухни.

Нина приходит в себя. Десятиметровая кухня, с тёмными таинственными бутылями, наполненными до пробок, с пузырьками, светлыми и тёмными, с кипящей в кастрюле дурман-травой, обретает реальность.

— Я пойду устроюсь в гостинице, — говорит Нина. — А потом, я вам должна деньги.

— Ты побольше молчи. Говорить не умеешь: выскакивают одни глупости. Жить будешь у меня. Моя сестра сейчас в морях плавает, жжёт кожу, её комната, где ты спала, свободная. А когда кончу мять Оле живот, поедешь домой. — Он усмехнулся, подмигнул ей. — Сговоримся. — Взял с окна пузырёк. — На день тебе, пей по столовой ложке каждые три часа. Помни, минута в минуту. При этом говори: «Я уже почти здорова. Я скоро буду совсем здорова». Слышишь? Запомнила, что я сказал насчёт Разума? Внушай себе, что ты здорова. Оля знает, что ей надо делать.

— Я тоже буду врачом! — воскликнула Оля. — Я буду собирать травы. Я буду лечить людей! — Оля восторженно смотрит на Кешу.

Кеша не стал подтягивать штаны, ушёл с голым животом, с болтающейся свободной рубашкой. А Нину запоздало окатило огнём: что значит — «сговоримся»? О чём это он?

Но она быстро успокоилась и забыла о странном слове: Кеша не сказал ей «нет»! Он спас Илью. Кеша может всё. Иначе как объяснить его власть над ней? Никогда никому она не подчинялась, даже Олегу, всегда ощущала реальность мира, всегда стол был столом, комната — комнатой, а сейчас нет ни стола, ни комнаты, ни мира, есть неуправляемая сила, исходящая от Кеши, и эта его могучая сила даёт ей надежду на несбыточное, отторгает от прошлого и настоящего — словно в волнах качает. Что это за сила?

— Мама, пойдём смотреть дацан. Дядя Кеша говорит, у нас, русских, — церковь, а у бурят — дацаны. Он говорит, там интересно. Он часто ходит туда, хотя он русский. Он говорит, чужая вера — это чужая жизнь. Врач должен понимать чужую веру, через веру узнаешь психологию людей.