Шаман

Она хотела освободиться от него, такого неожиданно назойливого и тревожного, хотела сказать, что вот Оля… но ничего сказать не успела. Глаза остановились на Оле сами.

— Рвоты? Сильно похудела? — Врач подошёл к Оле, наклонился, одной рукой приобнял её сзади, другой — провёл по её животу, не провёл, а сделал несколько лёгких, странных движений, точно что-то вправлял! Отошёл, снова впился солнечным взглядом в Нину. — Ерунда, через неделю, самое большее через десять дней девочка будет в порядке. Лечиться нужно тебе.

Нина попятилась в распахнутую дверь. Лишь очутившись в низком кресле, пришла в себя.

Если Варя ему не звонила, значит, в самом деле, колдун.

— Мама, я хочу в уборную, — зашептала ей в ухо Оля. — И есть очень хочу.

Нине бы обрадоваться — впервые за долгую болезнь Оля сама запросила есть, но Нина лишь равнодушно кивнула, мол, иди сама ищи эту уборную, и осталась неподвижной. По спине стекал холодный пот, крутились перед глазами лица. Но это был не страх, это было избавление. Оля будет жить, а она скоро навсегда соединится с Олегом.

— В кухне сидит бабушка. Пойдём. Я сказала, что мы из Москвы и очень голодные! Мама, стало так легко в животе! — Оля улыбалась совсем как здоровая, показывая щербинку между верхними зубами, тянула Нину за руку, и Нина покорно встала, пошла мимо людей, мимо плотно закрытой двери врача — за дочерью. От слабости дрожали ноги, болело под мышками, и кости болели, хотелось лечь, вытянуться, хотя бы на минуту.

— И-и, молодые, — встретила их пожилая женщина, растягивая слова. — Как вас зовут? Ниной? У меня была сестра Нина. Уж померла, бедная. Садись, садись, доченька. Вот и чай поспел! — На весь дом свистел чайник.

Нина продолжала стоять.

— А меня зовут Александрой Филипповной. Я смолоду вдова и всю жизнь проработала на заводе, потому что нужно было поднять двоих. А вы что же, с дороги и не сказали?! Это мы сейчас мигом поправим. Кофе или чаю?

Нину вдруг замутило, она прижала обе руки ко рту.

— Вам плохо? — испугалась женщина, сияла с полки жестянку, раскрыла. — Понюхай-ка скорее. Сейчас, сейчас полегчает. Это с дороги, это с усталости.

— Мама, что с тобой?

— Сейчас полегчает, — повторила Александра Филипповна. — Уж тут такие плохонькие бывают, а поднесёшь им — приходят в себя. А теперь вот это выпейте!

Нина очнулась. Лекарство и сладкий запах травы промыли голову и грудь.

Как болит тело! Оно распалось на отдельные боли! Каждый волос болит, кости болят, под мышками болит.

— Мамочка, тебе лучше? — Оля вцепилась в Нинину руку. — Скажи что-нибудь, мне страшно.

Оля будет жить. Это главное. Нина сжала узенькую Олину руку.

А потом они втроём пили чай. Александра Филипповна разлила его в большие кружки с толстыми, уютными ручками. Нина достала из сумки шоколадный набор, который сунула ей Варя.

— Что вы, что вы! — замахала руками Александра Филипповна. — Нам не нужно. Хлеб есть, чай есть, и слава Богу! Уберите!

— Прошу вас, попробуйте. — Нина протянула Александре Филипповне открытую коробку. — Не обижайте нас с Олей.

Александра Филипповна стала очень торжественной, перекрестилась, двумя пальцами взяла конфету, откусила, долго держала во рту, пока шоколад не растаял, проглотила, сказала:

— Богатая сладость.

Они с Олей ели и слушали Александру Филипповну.

— Мы, доченька, почти всю жизнь прожили в деревне, культуры не набрались, а кое-что понимаем. Ты не молчи, доченька, тебе никак нельзя молчать. — Александра Филипповна через стол потянулась к Нининой руке, шершаво погладила её. — Ты говори, доченька, и отпустит тебя, ты вон какая плохонькая. Где же раньше была? Тебе давно нужно лечиться. Вы из Москвы? Расскажи, доченька, о твоей Москве, что у вас продают в магазинах, какие люди живут?

С тех пор как погиб Олег, Нина не ходила в магазины, на рынки, продукты приносил отец, или Варя, или мать, или Оля. Нина не знала, что ответить Александре Филипповне, и потому начала добросовестно вспоминать рассказы Варьки.

— За дублёнками нынче все гоняются. Ещё джинсы сейчас в моде. Но по своей цене ни джинсы, ни дублёнки сейчас не купишь. Спекулянтов развелось уйма, всё перекупают, приходится сильно переплачивать. — Варька могла найти общий язык с любым человеком, наверное, потому, что разговаривала с ним непринуждённо и весело, включала его в свою игру, и Нина очень старалась подражать Вариному голосу, Вариным интонациям. — Управы на них никакой нет. На рынках опять же спекулянты, за два помидора отдашь столько, сколько за килограмм мяса. Дерут по семь шкур.

Особенно Варю любили старушки и старики. И эта пожилая женщина неожиданно клюнула на легкомысленный тон Нины — засмеялась. Она смеялась всем нутром, сотрясалась от смеха. Прикрывала ладонью рот, у неё не было одного переднего зуба.

— Поди ж ты, везде одно и то же. У нас тоже снег зимой и тот стоит денег.

— Про цены я вам сказать не могу, не знаю, — призналась Нина. — Знаю, сколько чистого времени приходится тратить на дорогу в издательство. Час двадцать пять минут с одного конца Москвы в другой. Итого два пятьдесят! На работу и с работы. Многие так ездят.

Александру Филипповну она знает сто лет — затянутые в жиденький узел седые волосы, скуластое лицо, тёмные, точно спёкшиеся губы. Это её мать, её бабка, тётка. И она начала рассказывать о себе.

— В городе спервоначалу мне было тяжело. Хоть наш город и не Москва, а всё — город. В многоэтажных домах мне душно, я люблю простор, задыхаюсь от бензина, газа. Наша деревня стоит на берегу чистой реки. Травы много, бери какую хочешь. Отец был большой человек, лечил людей травами. Жизнь я уже, видишь, прожила, а второго такого не встретила. Хотел он своё умение сыну передать, а сын не получился. Пять девок! Что тут поделаешь? — Александра Филипповна не говорила, пела. Оля смотрела на неё не мигая. Странно, была Оля больная, а сейчас чаю попила, хлеба с вареньем поела, и не вырвало её. — Родилась-то я на Тамбовщине. Весь наш род — тамбовский. Только отца выслали оттуда. И нас с ним вместе. Мне было тогда пять лет, ничего не помню. Выслали его за то, что он — колдун. По темноте деревенской прозвали так, потому что вылечивал людей. — Александра Филипповна невесело усмехнулась. — Колдун, а сына себе не наколдовал.

— Почему? — спросила Оля. — Если колдун, он всё может!

— Он может только то, что человеку подвластно. — Александра Филипповна замолчала, поёжилась. Жевала тёмными губами, думала, говорить не говорить, сказала: — Был один случай… вмешался отец в Божеские дела… оживил мёртвого!

Значит, Илья соврал ей, что у него был просто летаргический сон! Если дед умел оживить человека, значит, и Кеша умеет. Значит, Кеша оживил Илью. Глаза у Нины слипались, но светлая точка уже жила в мозгу. Нина хорошо запомнила: «Мёртвого оживил!»

— Как «оживил»? — спросила Оля.

Александра Филипповна замахала на неё руками.

— Тише! Нельзя такое говорить. Грех! — сказала испуганно и дальше уже спокойнее продолжала: — Болтают люди, потому что любят болтать, ведь за болтовню не нужно платить деньги, а люди без понятия. Ты, доченька, не слушай их.

Из слабости, как из детских пелёнок, вяжущих движения, Нина не могла вынырнуть — поднять голову, пошевелить рукой-ногой, но строгий голос Александры Филипповны слышала ясно, словно в ней жило только одно чувство: слух.

— Когда родился Кеша, мой отец созвал всю деревню. Никогда особенно не пил, а тут напился. Лез целоваться к каждому, каждому кричал: «Смена мне пришла в мир! Ему всё завещаю». Отец был человек, — медленно говорила Александра Филипповна. — Ни с кого за всю жизнь не взял ни копейки, никому за всю жизнь не отказал в помощи. Жил для людей. — Нина с трудом открыла глаза. Кончик носа у Александры Филипповны покраснел, точно она долго плакала. — Не успел Кеша начать ходить, как отец стал его учить понимать травы и вовремя брать их. К больным с собой приводил, будто тот в разуме… Вы ешьте, ешьте… — приговаривала через каждое пятое слово Александра Филипповна. — Возьмите клубнички. Пейте побольше. Чай смоет болезнь.