Чёрный лёд, белые лилии (СИ)

― Не можешь налюбоваться, а, Соловьёва? ― презрительно скривился он. ― Курсант, покиньте кабинет.

Она пробормотала что-то, зло сверкнув глазами, и уже взялась за ручку.

― Какого чёрта ты сейчас сказала? ― он сделал шаг вперёд, чувствуя закипающую злость. Она не смеет. Никто не смеет. Соловьёва будто не услышала, толкнув дверь.

― Стоять.

Замерла, упрямо уставившись на свои пальцы.

― Какого. Чёрта. Ты. Сказала? ― проговорил он, чеканя слова, будто роняя их на пол. Желание унизить её стучало в висках.

― Я ничего…

― Что ты сказала? ― с нажимом повторил он, подходя ― господи, как же тошно ― ближе.

― Сказала, что тоже не желаю оставаться в вашем обществе, ― огрызнулась она, резко вздёрнув подбородок.

Отлегло. Ему стало настолько легче, что захотелось зло засмеяться. Что ещё она могла сделать, кроме жалкой попытки обидеть (и неужели это возможно) его?..

Унизить. Не сейчас. Не после такого абсурда. Потом.

― Заступаешь в наряд сегодня, ― он не был уверен, что не улыбнулся.

Она хотела сказать что-то снова ― он видел. Но на этот раз, не решившись, просто сжала губы и направилась к двери.

― Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он ей вслед. Дверь скрипнула и закрылась. Антон открыл форточку: с улицы пахнуло поздней осенью. Мокрым асфальтом, первыми заморозками и дождевыми червями, но он был доволен и этим воздухом. Лишь бы не вдыхать то, чем дышала Соловьёва.

Раздражает. Раздражает.

Ничего. Завтра круги под её глазами станут больше.

Удовлетворение. И в самой глубине ― пустота.

― Калужный? Проходите, ― Звоныгин, начальник этой шараги, приветливо улыбнулся ему, указывая на стул.

― Товарищ генерал-майор, старший лейтенант Калужный по вашему приказу прибыл.

― Да не стойте, садитесь.

Он сел, осматривая просторный кабинет без излишеств. Почти то же самое, что и у него, только просторнее: стол, несколько стульев, кожаный диван, портреты президента и министра обороны, карты. Тёмные тона. То, что нужно.

Звоныгину было лет шестьдесят. Подтянутый, ещё не старый: виски лишь слегка тронуты сединой. Он сидел, внимательно глядя на Антона и будто прикидывая, с какой стороны начать разговор. Какого ему нужно?

― Ну как вам у нас?

Хочется разбить головы курсантов о стену. Такой ответ подойдёт?

― Привыкаю, ― сухо ответил он, а потом добавил, сжав челюсти: ― Спасибо.

― Это хорошо. Как ваши подчинённые?

― Я... ещё не составил о них полного впечатления.

Стайка кретинов и тупиц, пришедшие сюда кто за чем: одни ― за понтами, другие ― за красивой формой, третьи ― за стипендией и местом для жилья. Но при нынешнем раскладе всем им рано или поздно вариться в одном котле и гнить в одной могиле. Идиоты.

― Знаете, подполковник Сидорчук мне недавно говорил, что ваши девушки по огневой занимаются не очень. Огневая, всё-таки, ― один из основополагающих предметов, ― заметил генерал-майор, испытующе глядя на него. А Антона покоробило. Его девушки. Он скорее пустит себе пулю в лоб, чем сможет повторить это.

Да они по всему не очень. В принципе не очень. По определению не очень. Только что они забыли здесь?!

― Я заметил это, ― спокойно соврал он, сцепляя руки в замок, ― и обязательно обращу внимание на их результаты. Поговорю с подполковником.

― Поговорите, да. Антон Александрович, ― тон голоса Звоныгина вдруг стал серьёзней, и Антон, чертыхнувшись, понял, что его ждёт разговор, ― я взял вас по очень настойчивой просьбе полковника Самсонова, вы знаете. Я не сомневаюсь в вашей компетентности или способностях, ― покачал головой он, ― но вы были на войне и, едва вернувшись с неё, начинаете работу с курсантами. Я умалчиваю о довольно странной истории вашего возвращения.

Он выжидающе замолчал. Ну, давай, спроси то, что спрашивают все. Что случилось, Калужный? Почему ты вернулся? Смотри, тут ведь какая-то несостыковка, и личное дело что-то не сходится…

Он не сможет объяснить. Даже пытаться не станет. Просто встанет и уйдёт, наплевав на всё. Но генерал-майор заговорил совсем о другом:

― В такое сложное время с курсантами должны работать только… полностью здоровые люди. Понимаете? Ведь им самим скоро на войну, конечно, мы хотим, чтобы они были правильно настроены. То есть… Антон Александрович, я настаиваю, чтобы вы посетили нашего психолога. С профилактической целью, разумеется. Просто бы поговорили. Юлия Леонидовна, знаете, настоящий профессионал, она вам обязательно поможет…

― Я не нуждаюсь в помощи, ― оборвал он, чувствуя, как грудь зудит от раздражения. Отчаянно хотелось почесать её. «Нельзя, нельзя», ― говорил себе он, останавливая руки. Расчешешь, сдерёшь ― кровь польёт рекой.

Чушь. Ты несёшь чушь. Крови там нет. Не может быть.

Всё зажило, Антон. Не сходи с ума.

― Разумеется. И всё же осмотр у психолога проходят все наши офицеры раз в год, и вы не станете исключением, ― без малейшего раздражения отрезал Звоныгин. ― Подойдите к Юлии Леонидовне сегодня после обеда, она будет в учебном корпусе на третьем этаже. Идите, Антон Александрович. Надеюсь, вы скоро привыкнете.

― Разумеется.

Дверь хлопнула всё же чуть громче, чем должна была. Странно, что в уставе не прописана положенная громкость её хлопанья в децибелах.

На обед давали какую-то мутную бурду, называемую супом, со слабым запахом курицы, и несколько ложек разварившейся гречки. Захватив несколько лишних кусков хлеба (молодая пышнотелая повариха явно благоволила ему), он направился к офицерскому столу. Сидеть рядом со своим курсом не хотелось: кусок в горло не полезет от их вытянутых серых лиц.

― Ай!

― Бл… Соловьёва!

Она налетела на него с размаха и едва не упала на недавно вымытый пол. Сердито нахмурилась, поправила погоны на плечах, коснулась ладонью копны волос, стряхнула с них невидимую пыль.

― Как будто с твоими лохмами могло что-то случиться, ― не удержался он и выдохнул раздражённо. ― Смотри, куда идёшь.

― Я смотрела, это вы вышли из-за угла, ― тихо, зло, упрямо прошипела она, поднимая глаза.

― Что-что? ― переспросил он, поднимая бровь и ощущая, как по позвоночнику прокатывается волна раздражения.

― Осторожней, ― она снова глупо вздёрнула подбородок. Грёбанная заносчивость.

― Закрой рот, Соловьёва, и не открывай его больше никогда в моём присутствии, ― терпение неумолимо заканчивалось. ― Ясно?

Несколько долгих секунд она молчала. Они застыли друг напротив друга, словно ощетинившись. Антон так сильно жалел, что она удержалась на ногах, что это сожаление можно было услышать. Многое он бы отдал, чтобы увидеть Соловьёву, растянувшуюся на полу.

― Ясно, ― она закусила губу, глядя на него как на ядовитую змею. Пусть смотрит.

― Не открывай. Рот. В моём. Присутствии, ― второй раз за день произнёс он по слогам, будто пытаясь вколотить смысл в недалёкую голову Соловьёвой. ― Повторяю вопрос: тебе ясно?

Промолчала. Только костяшки на сжатых кулаках побелели.

― Чудесно.

Сделал широкий шаг с расчётом уйти за её спину, не задевая плечом ― слишком противно ― и вдруг замер. Смотрела она зло, но на это было плевать…

Над слабо изогнутой (он не любил такие) невыразительной бровью было будто вдавлено внутрь светлое, почти белое, маленькое родимое пятнышко. Не просто пятнышко. Будто цветок. Будто… лилия. Он вдруг совершенно чётко увидел три изогнутых лепестка. Белая лилия.

Изорванный, подранный стул, руки, примотанные изолентой, кровь, вонь, запах гари и жуткое ощущение ожидания, горящее клеймо, настолько горячее, что его жар ощущался за несколько, кажется, метров, и невыносимое жжение в груди.

Жар, нестерпимый жар, он падает в бездну, он умирает, кричит так, что сейчас вот-вот лопнут связки и треснет грудь…

Антон моргает. Моргает. Умирает.

Он быстро зашагал к офицерскому столу, игнорируя злые взгляды со стола второкурсниц, к которым уже вернулась Соловьёва. Сел. Отодвинул поднос с едой.