Заплати другому

— Ну-у… может, она хочет поговорить о Джерри. Джерри мой приятель. Он часть моей затеи. А ей он не нравится. Совсем. По-моему, она, знаете ли, хочет, чтоб вы помогли ей. Как бы разобраться. В этом.

Теперь приглашение в сознании Рубена обрело основание как нечто, имеющее резон и совпадающее со всем остальным, что ему уже было известно.

— А почему бы нам, родительнице и учителю, не переговорить с глазу на глаз здесь, в школе?

— А-а. Здесь в школе. Вот. Я спросил ее. Но она сказала… знаете ли, ей на работе так тяжко достается, и всякое такое. На двух работах. Просто она сказала, что было бы здорово, если б вы пришли к нам.

— Что ж, полагаю, так тому и быть. Во сколько?

— Э-э. Мне нужно спросить ее. Я вам завтра скажу.

На следующее утро, рано, еще до начала занятий, это снова произошло. Молния ударила дважды в одно и то же место.

Она снова была в гневе, и Рубен гадал, удается ли ей когда-нибудь побыть спокойной между двумя вспышками. На этот раз он не успел и рта открыть, поскольку гнев ее был заранее собран воедино, и оставалось его только выплеснуть. Рубен восхищался этим в ней. Завидовал этому, если честно, его, может быть, даже подмывало попросить дать ему несколько уроков. Она смогла бы хорошо преподать праведное негодование людям вроде Рубена, у кого в этой области не имелось никаких способностей.

И она была красива, но не той красотой, что причиняла ему боль.

— Вы это почему сказали моему сыну, что мы должны встретиться в моем доме?

— И не думал. Я вообще не говорил, что мы должны встретиться.

— Не говорили? — Ее атака, захлебнувшись на скаку, явно смешалась, гнев ее, вдруг обретя ответственность, вдрызг разлетелся, потеряв всякую цель. — Тревор велел мне приготовить фахитас [11] из курицы, потому что вы придете к ужину. Потому что вы хотите поговорить со мной про его затею.

— В самом деле? — Интересно. — А мне он сказал, что вы пригласили меня на ужин, и, как он считал, потому, что вы хотели поговорить со мной о его работе над заданием.

— Ну, черти веселые, и что же это он тогда творит? — воскликнула она отрешенно, словно Рубена и не было в классе.

— Может быть, он хочет поговорить о том, что делает, с нами обоими.

— Но почему не тут, в школе?

— Он сказала, что вы заняты на двух работах, и мне легче прийти к вам.

— Я же тут, разве не видно?

— Я только передаю то, что сказал Тревор.

— А-а. Хорошо. Зачем же тогда он старается заманить вас?

Высказать это было рискованно, но Рубен решил: он, наверное, все же рискнет. Скорее всего, она после этого опять разойдется, но не беда, поскольку ее гнев его не донимал. Он был чистым и открытым, а приближение его можно было различить всегда.

— Вчера утром он спросил, женат ли я. А потом спросил, не хотелось бы мне жениться.

— И что?

— Я просто рассуждаю.

— Вероятно, ему было просто любопытно. Я вам говорю, этот ребенок знать не знает, когда надо рот на замке держать.

— Просто я подумал…

— Что?

— Просто я подумал, что Тревор пытается свести нас.

— Нас?!

Она, похоже, застыла на месте, все чувства разом отразились на ее лице, в ожидании, когда с ними разберутся. Еще один риск, еще одно уродство, в каком он себя открыто выставил. «Нас?! Вы, верно, шутите».

— Я сознаю, что мы — самая невероятная пара на свете, но ведь, в конце концов, он всего лишь мальчик.

Он следил, как она, превозмогая себя, неуклюже выбиралась из столбняка, вновь обретая способность говорить.

— Тревор никогда бы не сделал такого. Он знает, что его папка вернется домой.

— Всего лишь предположение.

— Вы почему вообще сказали, что придете ужинать?

— Почувствовал себя виноватым после вашего ухода в прошлый раз. Вы просили меня помочь разрешить трудности, возможно, порожденные моим заданием. Боюсь, я отнесся к этому без должного внимания.

Косо ворвавшийся через окно луч утреннего солнца охватил Арлин, превратив ее в самый яркий объект в классе. Он сияющей полоской улегся на просвете голого тела между юбкой и коротенькой кружевной безрукавкой. Незагорелая, беззащитная кожа, как у фарфоровой куколки. Что-то хрупкое, отправленное на полку из опасения, как бы не разбилось в руках. Она казалась такой беззащитной… пока не открывала рот.

— Я знаю, что не нравлюсь вам.

То было последнее, что Рубен ожидал услышать от нее, тем более что сам уже восхищался ею. Он почти всегда ощущал свою прозрачность, и все же окружающие, похоже, никогда не воспринимали его намерения верно.

Даже на близком расстоянии.

— Что дает вам основание так думать?

Она издала тот же звук, тот же грубый всхрап.

— Сами ж только что сказали, что мы — самая невероятная пара на свете. А что это означает, как не то, что вы глядите на меня свысока? — «Это значит, я считаю, что вы глядите на меня свысока. Это значит, я понимал, что вы так думаете, вот и вынужден был сказать так». Только у Рубена духу не хватало выговорить такое в ответ, а потому Арлин продолжала: — По-вашему, я слишком глупа, чтобы разглядеть, как вы на меня свысока поглядываете? Что ж, может, и нет у меня вашей образованности и говорить я правильно, как вы, не умею, только это не значит, что я глупа.

— Никогда не говорил, что вы глупы.

— А вам и незачем было.

— Никогда этого и не думал. Мне никогда и в голову не приходило исчислять, сколько в вас образованности. По-моему, на этот раз вы чересчур чувствительны.

— Какого черта вы знаете про то, что я чувствую?

— Когда доходит до сверхчувствительности, так я что-то вроде спеца. Короче, ничего из этого мной не предлагалось и, если вы не желаете видеть меня у себя дома, я не приду.

— Э-э, нет. Знаете, что? Так тому и быть. Сказать правду… — Рубен понял по ее заминке, по тому, как напряглось ее лицо, что, если она завершит эту фразу, то поделится с ним чем-то нелегким. Чем-то, что трудно другому поведать, а в особенности ему. — Сказать правду, не так-то мне удается поговорить с ним про это. Смогла бы помощью воспользоваться. В шесть часов?

Я пошел к ней домой. Чего-чего, а такого я не ожидал. К ней домой. Вообще-то, всего этого, но в данном случае — к ней домой. И это понудило меня пересмотреть собственные ожидания и признать, что, по-видимому, в чем-то, немного, я и впрямь был повинен в том, что взирал на нее свысока. Хотя, Богу ведомо, я этого никак не желал.

Дом был скромен, но безупречно чист изнутри и снаружи, обустроен и обихожен. Ни единый росток не пробивался сквозь гальку подъездной дорожки. Ни единого подтека на окантованных белым оконных рамах. Не считая покореженного грузовика, торчавшего перед входом, все остальное в ее домашней ипостаси вызывало в памяти выражение, которое моя мать использовала применительно к себе: домом гордая.

Никак не ожидал, что она напомнит мне о матери.

Вообще я прилично нервничал. Ее гордость своим домом напоминала мне о гордыне, парившей за вспышками ее гнева. От этого возникало ощущение, будто меня одолели, ошеломили, словно бы я все силы растерял, ступив на газон у ее порога.

Она встретила меня в дверях, мучительно красивая. Надела такое пышное ситцевое цветастое платье, словно вполне серьезно воспринимала гостей к ужину. Я вошел в гостиную, держа в руке цветы, которые все никак не решался вручить ей. Озноб сковал. Все части тела сковал. Жутко много времени прошло, прежде чем кто-то из нас осмелился о чем-нибудь заговорить.

А потом, слава Богу, появился Тревор.

Как только Арлин убрала со стола тарелки, Тревор сбегал в свою комнату и принес калькулятор. Он отказывался объяснять задуманное им в течение всего ужина, потому что, по его словам, очень трудно что-то объяснить без калькулятора.