Очень женская проза

– Егор, а ведь все это кончится. И когда кончится, будет абсолютно все равно, как все это было. И никто не вспомнит, что ты жил и что-то делал, и спустя несколько поколений о тебе забудут даже твои потомки, и все мы, в конце концов, только делаем вид, что живем, а на самом деле – боимся; делаем вид, что нам что-то интересно, – а на самом деле мы равнодушные и бессильные…

– Камю, Кьеркегор, Сартр, – ответил мой брат бесцветным голосом. – Страх перед великим Ничто, или как оно там называется… Экзистенциализм – штука серьезная, имеющая право на существование. Но это не единственное, о чем стоит думать.

– Замолчи! – крикнула я. – Не надо бубнить мне прописные истины. Не надо говорить со мной с таким лицом. Откуда ты знаешь, о чем стоит думать?.. Ох как все у вас просто и понятно – у тебя, у отца, – все по полочкам. . Надутые индюки, которые знают все наперед, ..

Егор молча смотрел на меня. Он был очень серьезен. Даже слишком.

– Самоуверенный киборг! У тебя мозги устроены, как процессор компьютера. Ты понимаешь только то, что в тебя вложили, – и ни одним байтом больше.

– Депрессия, – констатировал Егор, отворачиваясь и сосредоточиваясь на мониторе компьютера. – Надо показаться психоаналитику.

– Да пошел ты со своими американскими штучками! – Я понимала, что так нельзя, но не могла остановиться. – Что я скажу психоаналитику? Что я не знаю, для чего мне жить дальше? Если даже ты ничего не можешь мне на это ответить, чем мне поможет чужой человек?..

Я выскочила в свою комнату, упала на постель. Я плакала от собственного бессилия, от невозможности разобраться, что со мной происходит и как, как теперь смеяться, ходить в кино, брать в руки книгу, как жить теперь с этой страшной догадкой, так некстати пришедшей в переходе метро…

– Где ты сейчас была? – спросил Егор.

Он вошел неслышно и задал самый нелепый вопрос все тем же тихим, спокойным, занудным голосом.

Я начала ему что-то рассказывать, отворачиваясь и пряча зареванное лицо, и дошла до девочки со скрипкой.

– И я поняла, что мне все равно – что будет завтра, послезавтра, через десять лет… Я не знаю, зачем тогда, для чего… Что со мной, Егорушка, что мне делать?

Он присел рядом, сложив руки на коленях и глядя мимо меня, в стену.

– Ничего особенного. Искать то, для чего ты будешь жить. Каждый ищет сам для себя. Кто-то живет, чтобы искать правду. Кто-то – для любви. Кто-то – для детей или для работы. А кто-то для того, чтобы просто понять, для чего же все это, собственно, надо. Ты живешь по инерции, а потом вдруг что-то случается – девочка со скрипкой, например. Ерунда, в сущности. Но ты останавливаешься, понимая, что по инерции уже не получается, надо определить свою цель. Ты сейчас остановилась. Вот и все. – Но ведь тяжело, Егор… И что потом? Разве что-то изменится?

Он вдруг погладил меня по голове горячей сухой ладонью.

– Изменится. Снова услышишь скрипку. Или еще что-нибудь случится – что-нибудь очень простое и неважное. Просто все станет по-другому. – Он помолчал. – Что ты так смотришь?

– Тебе нужен другой шампунь. У тебя очень сухие волосы.

Через два дня я вернулась в свой город, Егор понял меня без всяких объяснений. Снова была работа, была жизнь, привычный ритм захватил меня, мало-помалу все встало на свои места. Я так и не сформулировала для себя никаких особенных выводов. Просто мне стало вдруг спокойно.

Так прошла зима, наступила оттепель. В апреле у Егора день рождения. Я взяла несколько дней отпуска, чтобы съездить к нему. Он перевез семью в Москву и писал, что они с женой теперь подумывают о том, чтобы снова жить в России. «По-моему, я стал нужен своей стране» – он так написал. Кому-то это могло бы показаться пафосным, но я-то знала своего брата, его привычку называть вещи своими именами, не заботясь о том, не надо ли где замаскироваться цинизмом или иронией. Он очень серьезный человек, мой Егор.

Еще в поезде я поняла, что жду чего-то. Неосознанно, но жадно жду чего-то важного, что изменит всю мою жизнь. И я загадала – если до того, как встречусь с Егором, произойдет хоть что-нибудь хорошее, значит, все у меня получится. Что именно «все», я не знала. «Все» – это означало все, может быть – всю жизнь, может быть – еще больше.

И вот оно, вот оно желтое небо над Белорусским вокзалом, мгновенное попадание в точку, концентрация всей мировой гармонии, всей красоты и всего покоя – на секундочку только, но и этого было довольно, чтобы важное случилось, чтобы жизнь, замерев на миг, вдруг обрушилась на меня ветром и музыкой, чтобы все началось с нуля и дорога пролегла в плюс бесконечность.

– Приехали, – сказал таксист, – с вас полтинник.

ЭФФЕКТ КУПЕ

Эффект купе

Мне было почти пятнадцать, когда перед самым Новым годом я попала в больницу. Неудачно упала, на голени вместо синяка образовалась подозрительная шишечка, которая болела нещадно и все увеличивалась. Школьная медсестра посоветовала приложить холод, «скорая помощь», вызванная через несколько часов, посоветовала чем-нибудь погреть. К тому моменту когда решились вызвать вторую «неотложку», шишка выросла, как вторая коленка. Врач начал было разговор о домашних средствах в виде уринотерапии (применять наружно), но мама распорядилась от греха подальше свезти меня в приемный покой – день предпраздничный, поликлиники не работают.

Мама умеет настоять на своем. Поэтому нет ничего удивительного в том, что меня увезли в больницу, где немедленно и зарезали. То есть разрезали мою вторую коленку на правой ноге, предварительно объяснив, что еще бы немножко послушали этих коновалов со «скорой» – и все. Что именно «все», мы уточнять не стали.

И вот в ночь на 31 декабря я лежала в коридоре экстренной хирургии (в палатах не было мест), чумная от новокаина, и рыдала. Мне было жаль себя, свои неполные пятнадцать, свой Новый год, который впервые предполагалось провести в собственной компании, и всю свою загубленную жизнь.

Мне представлялся шрам на ноге – не менее десяти сантиметров, – возможные осложнения, ампутация, инвалидное кресло и одинокая старость в каком-нибудь приюте. И когда я представила, как по утрам к окнам приюта будут слетаться голуби и ворковать, а я, жертва врачебной ошибки, буду тянуть к ним свои иссохшие старческие руки, – тут я уже заревела в полный голос.

Заспанная медсестра выглянула из какой-то двери и предложила баралгинчику внутримышечно. Баралгинчик не мог спасти от чудовищных видений, и я отказалась. Сестричка посоветовала мне не драть горло зазря и не будить тех, кому действительно тяжело.

Я притихла и скулила уже под одеялом, поэтому не услышала, что кто-то ко мне подошел, и вздрогнула, когда чужая рука коснулась моего затылка.

В конце коридора горела единственная лампочка, коридор был длинным, а возле меня стоял некий молодой человек и глядел внимательно, как я плачу.

– Новенькая? – спросил он вполголоса. – Ты с чем?

– С ногой, – ответила я недоверчиво.

– Ну, это не страшно. Без ноги было бы хуже, – успокоил он меня. – Ты чего ревешь-то? Больно?

Мне было не больно, мне было страшно, но я все равно кивнула. Судя по тому, что я могла разглядеть в сумраке коридора, он был молод, у него были слишком длинные волосы, патлавшиеся по плечам, и правая рука была забинтована до состояния боксерской перчатки.

– Сестру позвать?

Я отказалась от сестры. Он присел на мою кровать и спросил:

– А ты знаешь, откуда у человека вот тут ямочка? – Он показал между губами и носом. – Это, когда ты еще не родилась, к тебе пришел ангел. Он подарил тебе очень важную тайну и сделал вот так: тс-с-с! Никому не рассказывай!

– А что это за тайна? – спросила я, ощупывая искомую ямочку.

– Это твоя душа, – сказал утешитель. – Меня зовут Володя. А тебя?

Я назвалась, он посоветовал поспать до утра и ушел.

Утром кто-то бегал мимо моей постели на громадных каблуках – это была дежурная сестра, по поводу Нового года нарядившаяся в новые туфли и огрызок елочной мишуры поверх белого колпачка. Я ее видела сквозь сон, в котором бегали туда-сюда дрессированные пони. Потом мне под мышку ткнули ледяной градусник, и я окончательно проснулась. Три вещи – 31 декабря, мерзкая боль в ноге и голубые больничные стены – сфокусировались в единой точке, и новый день начался новыми слезами.