Астрид и Вероника

Поразмыслив, Вероника решила обойтись без мяса. Погода выдалась совсем летняя, и лучше уж приготовить что-нибудь легкое. Она съездила в соседнюю деревню и в тамошней маленькой приречной коптильне купила три форели горячего копчения. А в местной лавочке накануне появились упаковки молодой картошки, правда привозной и потому непомерно дорогой, но Вероника все равно купила.

Теперь все было готово. Вероника решила, что лучше накрыть в кухне, у окна — приятнее есть при мягком вечернем свете. В распахнутое окно вливался весенний воздух, полный звуков и запахов близкой ночи: сильнее запахли цветы, потянуло сыростью — на траву выпала роса. Умолкли дневные насекомые и завели свою песенку ночные. К запахам травы и цветов примешивались кухонные ароматы — петрушка томилась в кастрюльке с картошкой, исходившей паром, остро пахли нарезанный лимон и сыр. Вероника откупорила бутылку новозеландского шардоне и налила себе бокал. Она встала у окна в ожидании гостьи и отхлебнула вина — и знакомый терпкий вкус распустился на языке. Яблоко, грейпфрут, ананас, фейхоа, масло, трава… даже специалистам не удавалось найти точное определение вкусу этого вина. Вероника смотрела в окно. Поля и холмы все еще заливали солнечные лучи, но солнце уже клонилось к закату, и природа по-вечернему притихла. Вероника впивала эту вечернюю тишь. Потом закрыла окно, оставив лишь небольшую щелку. Стекло тотчас запотело, и по нему побежали капли. В кухне играла музыка — «Förklädd gud», «Неузнанный бог» Эрика Ларссона [11]. Внезапно Веронике показалось, что все ее чувства слились в единое целое. Вечерняя тишина, кухонные запахи, вкус вина, музыка. Вероника с удивлением поняла, что на душе у нее мир и покой — и благие предчувствия.

Отставив бокал, она занялась приготовлением майонеза. Мутовкой взбила в миске масло, горчицу и желтки, для удобства опершись коленом на табуретку. Руки ее мерно двигались, играла музыка. И вдруг, без всякого предупреждения, на Веронику нахлынуло, а вернее сказать, обрушилось воспоминание. Они с Джеймсом на кухне в доме его матери. Смеются. Джеймс взбивает майонез. Готовит для нее. Это было в той, иной жизни, которая оборвалась. Его загорелые руки двигались непринужденно, ловко и проворно, просто загляденье, а сам Джеймс в это время рассказывал Веронике о том, какое чудесное будущее их ждет. Вероника замерла, ее рука бессильно повисла, сжимая мутовку.

Тут-то и раздались на крыльце шаги соседки. Вероника отложила мутовку и пошла отворять. В неярком свете лампочки в прихожей она увидела, что на Астрид белая мужская рубашка, от которой лицо ее казалось еще бледнее. Астрид протянула Веронике бутылку с темно-красной жидкостью и две маленькие рюмки, держа их за тонкие ножки. Вероника приняла подарки и под локоть ввела гостью в дом, а дверь захлопнула ногой.

В кухне Астрид отказалась садиться, подошла к окну и, привычным жестом заложив руки за спину, стала рассматривать свой собственный дом. А Вероника тем временем рассматривала Астрид, ее поредевшие седые волосы, сутуловатую спину. Белая рубашка была ей так велика, что полностью скрывала фигуру — как и та клетчатая, в которой Астрид ходила на прогулку, она свисала чуть ли не до колен. Рукава Астрид закатала, и оказалось, что кисти у нее неожиданно изящные и тонкие. Великоваты ей были и темные толстые шерстяные носки (она разулась еще в прихожей). Штанины мешковатых брюк потемнели от росистой травы. Вероника спросила:

— Будете вино?

Астрид чуть вздрогнула, но бокал взяла — осторожно, двумя руками. Пила она медленно, прикрыв глаза. И хозяйка и гостья молчали, лишь музыка заполняла кухню.

Они устроились за столом друг напротив друга. От миски с горячей картошкой поднимался горячий пар, и сквозняк из окна сносил его в сторону. Ярко розовела на блюде форель, обложенная ломтиками лимона, а рядом белел майонез в особой чашке. Был тут и кнекебрёд, и, в маленькой корзинке, ломти ржаного каравая местной выпечки, и масло, и сыр — такой зрелый, что крошился. За ужином Вероника немного рассказала Астрид о Новой Зеландии и о своей книге.

— Мне казалось, что на этот раз я напишу историю любви, но теперь вижу — получается что-то иное, — призналась она. — Текст как будто ускользает из рук… или с монитора, он зажил своей жизнью. Мне уже кажется, что история будет совсем о другом.

Старуха слушала молча, не поднимая глаз от тарелки. Паузы между фразами Вероники сразу же заполняла музыка, и потому молчание никого не тяготило. Вдруг Астрид сказала:

— Я знаю, в деревне обо мне ходят разные пересуды… — Она кривовато усмехнулась. — Впору подивиться, как это деревенские находят, о чем еще про меня сплетничать. Но ведь находят. И не надоедает им. А ведь на самом деле они не знают обо мне того, из чего можно высосать настоящую сплетню. — Она повертела в пальцах бокал. — Уверена, вы слышали, что они прозвали меня ведьмой. Я не против. Может, они и правы. — Уголки ее рта снова дернулись в усмешке. — В последнее время я уж думаю, не сказать ли им всю правду — какое мне будет облегчение! Ну, правду не правду, а как я ее понимаю. — Астрид наконец-то глянула Веронике в лицо. — Но если я не расскажу, то кто же?

Вероника ничего не ответила, и ужин продолжился в молчании — лишь позвякивали приборы. Вероника откупорила вторую бутылку вина. Потом сменила диск — поставила песни на слова Эрика Акселя Карлфельдта. Постояла у проигрывателя, вслушиваясь в текст.

Послушав немного, Вероника вернулась за стол. Обычно бледное лицо Астрид разрумянилось, и Вероника вдруг подумала: да ведь в старушке сейчас проглядывает та девушка, которая с жадным любопытством глядела за окно и гадала, что лежит за горами и лесами. Вероника всматривалась в лицо Астрид, пытаясь отыскать следы былой красоты, погибших надежд на будущее. Она вспомнила, что в современной науке есть способы, позволяющие просчитать, каким станет лицо ребенка, когда он вырастет. Иногда к этим способам прибегали, чтобы составить фоторобот пропавших детей. А Вероника сейчас пыталась проделать нечто обратное — по старческому лицу реконструировать молодое.

Она отчего-то вспомнила, как в первые дни по приезде зашла в деревенскую лавку и как кассирша толковала про местную ведьму и непременно хотела показать Веронике черно-белую открытку. На той фотографии изображена была юная, прелестная белокурая девушка в национальном костюме. Застенчиво улыбаясь, она позировала на фоне деревянного забора.

— Вот она. Правда-правда. А ведь ни за что не поверишь! — бодро воскликнула кассирша.

Но теперь Веронике легко верилось в то, что Астрид и девушка на фотографии — одно лицо. Стоило лишь присмотреться. Глаза Астрид все еще сохранили яркую синеву, только вот смотрели на мир подозрительно и настороженно. То ли потому, что к старости у нее испортилось зрение, то ли еще почему, Астрид все время щурилась, будто не доверяла жизни. Зачесанные назад седые волосы открывали восковой лоб, и что-то в этом было тревожное — и младенческая уязвимость, и старческая хрупкость; казалось, под кожей явственно проступает череп. Веронике вспомнились толстые белокурые косы, которые у девушки с той фотокарточки спадали из-под чепца на грудь. Точеный нос, белоснежные зубы. Улыбка. А сейчас, в зыбком мерцании свечей, Вероника видела, что нос у Астрид длинный и тонкий, а по сторонам рта пролегли глубокие складки, да и губы привычно сжаты в ниточку, скрывая почти что беззубый рот. Неужели она была той белокурой девушкой, с улыбкой, исполненной надежд? Или и надежд-то особенных и не было никогда?

Музыка стихла. Астрид сидела неподвижно, облокотившись на стол. Перед ней стоял недопитый бокал. Теперь старуха смотрела в окно. Еле слышно, потихоньку, она замурлыкала себе под нос песенку про луга в Сьюгарби. Астрид закрыла глаза, и тотчас голос ее окреп и зазвучал увереннее. Вероника решила, что и слушать лучше с закрытыми глазами. Удивительно — говорила Астрид медленно, с запинкой, но песня лилась у нее свободно. Старуха допела до конца, и некоторое время царило молчание.