Первая любовь

И каждое следующее утро, не найдя в газетах известий о нахождении истинного преступника, она задыхалась в течение нескольких минут от ужаса и откладывала признание на следующий день. Она возненавидела самое имя Робина. Если бы только они не встречались, если бы только у него хватило здравого смысла не поверить несчастному Кри, если бы она не была так слабовольна и не уступила его просьбе поехать за город в тот вечер — проклятый вечер!

Корстон обедал несколько раз у них в доме. Лайла задала ему пару вопросов, так как расспрашивать его подробно боялась. Когда-то она флиртовала с ним и ждала теперь момента, чтобы Гревиль вышел за чем-нибудь. Тогда она сможет заставить Корстона заговорить по-настоящему.

Он отвечал ей с лукавым огнем во взгляде:

— Конечно, молодой Вейн совершает благородный поступок, и это очень хорошо до поры до времени, но если он перейдет в своем упрямстве границу, то развязка будет для него ужасна.

— О, не будьте так мелодраматичны, Дезборо, — шутливо взмолилась Лайла, желая скрыть дрожь побледневших губ, — и скажите откровенно: что угрожает Робину.

— Это зависит исключительно от того, будет ли он считать некоторую нескромность хуже виселицы, — отвечал Корстон прямо, глядя на нее с улыбкой.

Они беседовали в течение нескольких минут наедине, и, услышав шаги приближающегося Гревиля, Корстон добавил торопливо:

— Если вы знаете кого-нибудь, кто может помочь Робину, посоветуйте ему или ей не колебаться. Обстоятельства складываются для него крайне неблагоприятно.

Этот разговор происходил несколько недель тому назад.

Сегодня же был последний вечер перед судом, и Гревиль пришел к ней, чтобы обсудить вопрос о ее показаниях. Лайла собиралась на званый обед и отпустила служанку, услыхав голос Гревиля.

Закат ясного вечера освещал красноватым светом большую комнату. Единственную искусственную нотку в освещении вносили электрические свечи, горевшие по обеим сторонам зеркала Лайлы. Их свет казался тусклым и бледным по сравнению с золотым сиянием, проникавшим в комнату сквозь открытые окна через опущенные шелковистые занавеси.

Лайла взглянула на него, и Гревиль заметил, как сильно заострился ее подбородок.

Он сказал заботливо:

— Боюсь, что это ужасное дело очень потрясло вас. Вы похудели за последние несколько недель.

Лайла тотчас же посмотрела в зеркало. Да, Хюго был прав — ее лицо стало почти изможденным. Она взяла баночку с румянами и подкрасила щеки.

Гревиль мрачно наблюдал за ней. Внезапно он сказал:

— Я хотел поговорить с вами по поводу завтрашнего дня. Корстон уже дал вам указания относительно ваших свидетельских показаний?

Лайла вздрогнула.

— Да, — отвечала она, медленно. — Я знаю, о чем мне нужно говорить.

— И вы дадите такие показания?

Слова эти были произнесены многозначительным тоном.

Лайла подняла глаза. Ее голос звучал резко и испуганно:

— Что вы хотите этим сказать?

Гревиль сделал легкое движение одной рукой.

— Только то, что вы хорошо подготовлены, чтобы правильно сыграть свою роль.

— Да, мне кажется. Вся эта история ужасна, мои нервы совершенно истрепаны, я себя чувствую очень слабой.

— Вероятно, Вейн чувствует себя не лучше сегодня вечером.

Краска залила бледное лицо Лайлы. Увидев это. Гревиль повернулся и ушел. Из своей гардеробной он бросил еще один взгляд на ее золотоволосую, изящную головку. Она держала в руках высокий флакон из венецианского "стекла и обрызгивала духами свои волосы и шею. При виде этого им овладел неукротимый гнев. В эту минуту ему хотелось проявить к ней жестокость, больно уязвить ее, причинить физическую боль маленьким ручкам, оправлявшим складки шифонового платья и приглаживавшим завитки золотистых волос. Он вошел в гардеробную и захлопнул за собой дверь. Взяв чистый носовой платок, приготовленный слугой, Гревиль вытер лицо и сел, тяжело вздохнув, в глубокое кресло.

— Да, таким путем можно дойти до безумия, — прошептал он.

Он заставил себя подняться и пригладить щеткой волосы, но руки его дрожали, а во рту чувствовался вкус извести.

Вошел лакей и доложил, что мистер Стэнтон из Скотленд-Ярда желает его видеть.

— Просите, — приказал Гревиль.

Когда тот появился, он бросил на него испытующий взгляд и почему-то сразу проникся симпатией к этому человеку.

— Прошу прощения за беспокойство, сэр. Я прислан сегодня, чтобы навести справки о подробностях убийства и допросить слуг, если вы позволите. Мое имя Стэнтон, я — один из сыщиков Скотленд-Ярда. Поступил на службу полицейским.

Он казался очень разговорчивым и долго говорил с Гревилем о совершенном преступлении.

— Я служил во Франции вместе с братом обвиняемого, — добавил полицейский. — Он глубоко потрясен происшедшим.

— Несомненно, — согласился Гревиль.

Внезапно, после какого-то незначительного замечания Стэнтон спросил:

— А где находились вы, милорд, когда прозвучал крик убитого?

— Я был в малой гостиной и закуривал сигару.

— Значит, вы не были в одной комнате с гостями, — подчеркнул Стэнтон. — Я так и думал.

Гревиль ничего не ответил, он продолжал тщательно завязывать галстук.

— Итак, я ухожу, — заметил Стэнтон, поблагодарил Гревиля за любезность и отправился беседовать с дворецким. На лестнице он повстречался с Лайлой, она бросила на него, как всегда делала при встрече с мужчинами, долгий взгляд. Это нельзя было назвать улыбкой, но взгляд таил какое-то обещание. Стэнтон посмотрел на нее с восхищением, и Лайла улыбнулась ему уходя.

Когда она исчезла, выражение его лица резко изменилось. Он пробормотал:

— И ради таких женщин мужчины лгут, воруют и даже умирают.

Он думал, идя обратно вдоль Верклей-Сквера и держа во рту незажженную папиросу, о Гревиле, который любил Лайлу так сильно, что совершил из-за нее низость по отношению к своему ближнему, — а Гревиль был безукоризненно честным человеком. Он думал о Робине Вейне, которым овладела такая безумная страсть, что он решился несколько лет тому назад погубить ради нее свою карьеру, а теперь готов был даже умереть. И Лайла, женщина, для которой он жертвовал всем, накануне того события, которое даже для нее должно было быть величайшей трагедией, переглядывалась с ним, человеком не ее круга, случайно и мимолетно встреченным ею.

Стэнтон остановился, зажег спичку, закурил папиросу и сказал вслух:

— Будьте прокляты вы и вам подобные, недостойные одной мысли порядочного мужчины.

X

Перед Мартином Вейном стоял человек, медленно и осторожно пересчитывавший пачки однофунтовых бумажек. Это был невысокий худой мужчина с решительным лицом, украшенным густыми бровями. Пересчитав деньги, — их было две тысячи, — он сложил пачки в маленький чемоданчик, захромал к ожидавшему его такси и поехал в Ватерлоо к пароходу «Беренгария», отплывающему в Нью-Йорк.

Филипп Роджерс, называвшийся Гербертом Пюрви, когда состоял на службе его величества, хорошо устроился в Америке. Он поместил свои две тысячи, после того как осмотрелся на новом месте, в нефтяные акции, и счастье улыбнулось ему, по его собственному признанию.

Он был когда-то хорошо знаком с тюремным порядком, но никогда не заговаривал на эту тему.

В тот день, когда он вышел из комнаты, снятой на вымышленное имя Мартином Вейном, — и Мартин покинул ее вслед за ним. Он направился быстрым шагом к вокзалу Виктория, переоделся там, отклеил бороду и вышел снова на улицу.

Именно в те минуты, когда Мартин наблюдал за ежеминутно усиливающимся уличным движением, за потоком людей, карет и автобусов, грузовое судно, принадлежащее какому-то Жосу Лумису и управляемое им, вышло из Темзы в открытое море. Его матрос, угрюмый на вид юноша, нагнулся над бортом, следя воспаленными глазами за исчезавшей линией берега. Это был высокий, хорошо сложенный человек, со смуглым цветом лица и синими глазами, поражавшими выражением горечи и озлобленности. Жос Лумис наблюдал за ним в течение некоторого времени, затем ударил его по плечу и сказал, сверкнув белыми зубами, выделявшимися на загорелом лице.