О нём (ЛП)

Мне так скучно, что я отодвигаюсь вместе со стулом и рисую на бумаге буквы и закорючки, надеясь, что меня посетит вдохновение.

Снова и снова я пишу одно и то же слово.

ПРОВО.

ПРОВО.

ПРОВО.

Это место одновременно и странное, и такое же, как любое другое. Хотя в моих венах течет смесь венгерской и шведской крови,  у меня нет соответствующих черт лица, которые в любой другой части страны сильно выделялись бы — но в Прово наличия темных волос и темно-карих глаз достаточно, чтобы я привлекал внимание. В Саут-Бей большинство жителей уже давно не среднестатистические консервативные белые американцы, и уж тем более не последователи Церкви СПД. И при этом никто дома не объяснил мне, что значит быть бисексуальным. Лет в тринадцать я понял, что мне нравятся парни. А до этого — что и девочки.

Внезапно мои слова постепенно трансформируются во что-то иное. В лицо. В мысль.

Я ТЕБЯ ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ.

ТОГДА ПОЧЕМУ У МЕНЯ ТАКОЕ ЧУВСТВО,

БУДТО Я МОГУ ТЕБЯ ПОЛЮБИТЬ?

(НО ТОЛЬКО САМУЮ МАЛОСТЬ).

Я оглядываюсь назад, забеспокоившись, что Отем может увидеть, как я использую нашу с ней фразу, в то время как думаю о чем-то — о ком-то — еще, но резко перестаю дышать, потому что он стоит прямо за мной и читает через мое плечо.

С розовыми щеками и неуверенной улыбкой.

— Как твои наброски?

Пожав плечами, я провожу рукой по четырем только что написанным безумным фразам.

— Кажется, я сильно отстал, — мой голос дрожит. — Не ожидал, что прежде чем начать писать, мне понадобится план. И предполагал, что мы будем заниматься этим как раз здесь.

Себастьян кивает. Потом наклоняется ко мне и тихо говорит:

— У меня несколько недель не было плана книги.

По рукам бегут мурашки. От него так интенсивно пахнет парнем — смесью аромата дезодоранта и чего-то необъяснимо мужского.

— Правда? — переспрашиваю я.

Он выпрямляется и качает головой.

— Ага. Я пришел на Семинар совсем без идей, о чем писать.

— Но в итоге ты написал нечто, судя по всему, гениальное, — говорю я, а потом показываю на свой почти пустой лист бумаги. — Вряд ли за два года в этот класс молния успеха попадет еще раз.

— Как знать, — отвечает он, а потом улыбается. — Когда я писал, то чувствовал присутствие Духа. Я ощущал себя вдохновленным. Заранее не предугадаешь, что вдохновит именно тебя. Просто оставайся открытым, и оно придет.

Он поворачивается и направляется к следующей группе, а я совершенно растерян.

Себастьян знает — не может не знать, — что меня к нему влечет. Мой лишенный воли взгляд постоянно скользит по его лицу, шее и груди всякий раз, когда он в классе. Интересно, Себастьян прочитал, что я написал? Он понимает, что сам меня и вдохновил? И если да, то зачем упоминать про Дух?

Со мной играют?

Поймав мой взгляд с другого конца класса, Отем беззвучно спрашивает меня: «В чем дело?» Наверное, потому, что я выгляжу так, будто пытаюсь решить в уме какую-то сложную математическую задачу. Помотав головой, я убираю руку от страницы, и передо мной снова открываются написанные слова.

Внезапно меня осеняет, и в голове возникает слабое подобие идеи, нить, что ведет от того вечера в комнате Отем прямо сюда.

Квир. И мормон.

— Себастьян! — зову я его.

Когда он оглядывается через плечо, у меня возникает ощущение, что наши взгляды связаны воедино чем-то невидимым. Через пару секунд Себастьян разворачивается и идет ко мне.

Я демонстрирую ему лучшую из своих улыбок.

— Фудзита считает, что мне необходима твоя помощь.

Его взгляд дразнит.

— А ты считаешь, что тебе необходима моя помощь?

— Я написал всего два предложения.

Он смеется.

— Значит, да.

— Да.

Я ожидал, что он предложит сесть за дальний стол у окна или встретиться в библиотеке на перемене. Но никак не этого:

— В эти выходные я свободен. Могу помочь.

После его слов аудитория с учениками словно куда-то исчезает, а мое сердцебиение становится просто бешеным.

Думаю, это все-таки ужасная идея. Да, я им увлечен, но беспокоюсь, что если копну поглубже, он мне разонравится.

Но это как раз и к лучшему, верно ведь? Мне не повредит выйти за пределы этого класса, чтобы получить ответ на вопрос: можем ли мы хотя бы дружить, не говоря уже о большем?

Боже, мне стоит действовать осторожнее.

Себастьян сглатывает, и я наблюдаю за его шеей.

— Подойдет? — спрашивает он, и мой взгляд возвращается к его глазам.

— Да, — отвечаю я и тоже тяжело сглатываю. На этот раз наблюдает он. — Во сколько?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда в субботу утром прихожу на кухню, за столом вижу отца в обычной своей зеленой хирургической форме, склонившегося над тарелкой овсяных хлопьев, будто те хранят все секреты мира. Подойдя ближе, я понимаю, что он спит.

— Пап.

Он вздрагивает, отпихнув тарелку в сторону, и дрожащей рукой тянет ее назад. Потом наклоняется и хватается за грудь.

— Ты меня напугал.

Обняв папу за плечи, я сдерживаю смех. Он выглядит таким потрепанным.

— Извини.

Положив руку поверх моей, он ее сжимает. Рядом с сидящим отцом я чувствую себя огромным. Так странно, что я сейчас уже такой же высокий, как и он. От маминой внешности я почему-то ничего не унаследовал. Темные волосы, высокий рост и даже ресницы — это все от папы. А вот Хейли вся в маму: рост, цвет волос и глаз, и в особенности дерзкий характер.

— Ты только что пришел домой?

Отец кивает и погружает ложку в хлопья.

— Около полуночи поступил пациент с пробитой сонной артерией. Поэтому меня вызвали на операцию.

— Пробитая сонная артерия? Это он сам себе так?

Папа отвечает едва заметным покачиванием головой.

Ой. Тогда его изможденная поза понятна.

— Паршиво.

— У него осталось двое детей. И ему было всего тридцать девять.

Наклонившись над столом, я ем хлопья прямо из коробки. Папа делает вид, будто ему все равно.

— А как он…

— Попал в аварию.

В животе становится неприятно. Всего год назад папа рассказал нам с Хейли, как три его лучших друга погибли в автокатастрофе почти сразу же после окончания школы. Он тоже был с ними в машине, но выжил. После чего уехал из Нью-Йорка учиться в UCLA, а потом ради медицинской школы переехал в Стэнфорд, где познакомился с мамой, бывшей последовательницей Церкви СПД, и женился на ней — к большому огорчению своей матери и живущих в Венгрии родственников. И даже после стольких лет, проведенных вдали от дома, каждый раз, когда он приезжает в Нью-Йорк, потеря друзей по-прежнему отзывается болью.

Кода мама настояла, чтобы у меня была своя машина, это был один из тех нечастых моментов, когда родители спорили в нашем присутствии. Папа считал, я могу обойтись и без нее. Но выиграла мама. Проблема Прово в том, что тут совершенно нечем заняться и негде ходить пешком. Но большой плюс этого города в его безопасности — тут никто не пьет, а ездят все, как восьмидесятилетние старики.

Кажется, папа только сейчас заметил, что я одет и готов уходить.

— Ты куда так рано собрался?

— Дружеская встреча. Надо поработать над проектом.

— С Отем?

Блин. Зачем я упомянул дружбу?

Надо было сказать, что с одноклассником.

— С Себастьяном, — в ответ на неуверенное выражение его лица я добавляю: — Он помощник учителя на Семинаре.

— Парень, который продал книгу?

Я смеюсь.

— Ага, парень, который продал книгу.

— Он мормон, да?

Я оглядываю нашу кухню, будто тут полным-полно мормонов, которые правда при этом не пьют наш кофе.

— Как и все вокруг, разве нет?

Отец пожимает плечами и возвращается к своим хлопьям.

— Кроме нас.

— А кто мы?

— Либеральные евреи, — отвечает мама, входя на кухню в одежде для йоги и с пучком на макушке. Она подходит к папе, отвратительно долго его целует, от чего я засовываю всю голову в коробку с хлопьями, а потом направляется прямиком к кофеварке.