Забудьте слово страсть

— Мне тридцать лет…

— Бывает. Потом будет еще и тридцать пять, а уж в сорок вообще поголовно у всех начинается кризис среднего возраста.

— Я к тому, что девчонка — это уже не про меня.

— Девчонка — это состояние духа, а не показатель метрики. Вот мы с Джонни, например, считаем себя взрослыми, суровыми мужчинами, хотя нам вместе всего на год больше, чем вам.

— Значит, девчонка?

— Точно. Почему вы рыдали, девчонка?

— Очень много эмоций. Раньше мне всегда удавалось избегать подобных потрясений. Он так разговаривал с куклой… Он похож на Жанет до такой степени, что у меня сердце прихватило.

— Джонни — дитя большой любви. Он очень сильно похож на обоих родителей. Говорит, ходит, голову поворачивает — и передо мной мой старший брат. Потом наклонит головенку, улыбнется — чистая Жанет.

— Вы дружили с братом?

— Дружили — неправильное слово. Вот вы дружите со своей правой рукой? Уважаете свои… гм… ноги? Я и Тревор были — одно. Я потерял не его — часть себя. Джонни — то же самое. Я не могу отдать его, как не могу отдать свою руку или ногу. Придется либо резать по живому, либо ждать, пока само отвалится.

— Знаете, мистер Марч… я вам завидую.

— Знаете, графиня, это очень глупо — сидеть — и звать друг друга по фамилии. Давайте выпьем… ну хоть «на вы»?

— А почему не «на ты»?

— Честно? Вы не располагаете к фамильярности.

— Я и Жанно не нравлюсь.

— Я не сказал — не нравитесь. Я сказал — не располагаете к тому, чтоб общаться с вами по-свойски.

— А Жанет?

— Жанет была совсем другой. Хохотушкой и болтушкой. Выдумщицей, хулиганкой, маленькой хозяйкой, девочкой-подростком. Когда кормила Джонни — Мадонной. Другом была хорошим.

— Ладно, давайте «на вы».

Звякнули бокалы. Снова наступила тишина. Потом Шарлотта вновь заговорила.

— Вы никогда не жалели о том, что пришлось отказаться… из-за Жанно…

— Знаете, как ни странно, мне многие задавали этот вопрос.

— Чего же здесь странного? Вы были преуспевающим топ-менеджером, ваша карьера только началась…

— И посмотрите, как быстро она закончилась. Разве может НАСТОЯЩЕЕ вот так рассыпаться в мгновение ока? И разве карьера — любая карьера — стоит жизни?

— Многие думают, что да.

— Просто им повезло и они вряд ли знают, что значит — потерять навсегда. Мы с Тревором стали круглыми сиротами, когда нам было три и шесть лет. В среднем — как Джонни. А еще через пять лет оказались в детском доме. Нет ничего страшнее, когда приходят взрослые дядьки и тетьки и решают: мы дадим тебе три рубашки и двое брюк в год, ты будешь получать завтрак, обед и ужин, жить вместе с целой толпой таких же одиноких малолеток и испытывать горячую благодарность за то, что у тебя есть крыша над головой. И никому, в сущности, нет до тебя дела. Нам с Тревором повезло, нас не разлучили. Мы выжили, выстояли, смогли не озлобиться. Но мы всегда помнили свой настоящий дом, маму и папу, бабушку Мэри… и поклялись, что у нас будет настоящий дом и настоящая семья. И наши дети никогда не останутся в одиночестве.

— Как вы думаете, Жанно сможет привыкнуть ко мне?

— Не знаю. Правда не знаю. Это зависит только от вас. Если сможете привыкнуть и полюбить его вы — тогда рано или поздно привыкнет и он.

— Рано или поздно…

— Бизнес-план тут не прокатит. Это может занять и годы…

— Вы мягко намекаете, что я зря все это затеяла?

— Как вам сказать… Честно говоря, меня бы больше устроило, если бы вы никогда не появлялись в нашей жизни, но что толку об этом думать, если вы уже здесь. Вернее, это мы у вас здесь.

— Ха! Понимаю. Остается дождаться, когда я совершу ошибку…

— Бедная девочка Шарлотта!

— Что?

— Вы всю жизнь держите круговую оборону? Почему вы так уверены, что я злорадно сторожу момент, когда вы промахнетесь?

— Я вам не нравлюсь. Вы считаете меня бездушным чудовищем, выгнавшим свою младшую сестру из дома и собирающимся отобрать у вас племянника.

— Стоп. Давайте по мере поступления. О ваших отношениях с Жанет я знал исключительно со слов самой Жанет. Кстати, она вас никогда ни в чем таком не обвиняла. Просто… как и все французы, она была несколько импульсивна. Семья не приняла ее избранника — она просто прекратила общение с семьей.

— Я искала ее…

— Позвольте мне быть жестким в этом пункте. Хотели бы — нашли.

— Я боялась…

— Чего?!

— Что она и в самом деле больше не хочет считать меня сестрой. Это трудно пережить.

— Ну… ладно, идем дальше. Насчет бездушных чудовищ — это перебор. Просто у вас выработалась весьма энергичная и агрессивная манера общения. Согласен, в бизнесе это срабатывает, но вы-то явились с этим к двум своим, как ни крути, родственникам. Свалились с неба, брезгливо покрутили носом и заявили: так, здесь все ясно, дядя у тебя, малыш, неудачник, ничего хорошего у него не выйдет, так что сейчас я тебя заберу и дам тебе все самое лучшее, а ты по этому поводу немедленно станешь самым счастливым на свете.

— Я так не думала…

— Думали, думали. Беда ваша в том, что вы слишком давно сами принимаете решения. Все. Всегда. А женщина — не конь, она должна время от времени проявлять слабость.

— Если я проявлю слабость, меня сожрут.

— Не-е-тушки! Это если я проявлю слабость — меня сожрут. А вас пожалеют. Вам захотят помочь. Снисходительно переглянутся и шепнут на ухо друг другу: она так очаровательна, давайте сделаем скидку и поможем ей.

— Я не хочу ничьей жалости!

— Напрасно. Вы думаете, мир кишит слабенькими дурочками? Отнюдь нет, среди мужчин дураков и слабаков куда больше. А слабенькие дурочки гнут свою линию и всегда приземляются на четыре лапки. Проявляя слабость, вы предоставляете тратить силы другим — но добиваетесь при этом своего.

— Да вы иезуит!

— Умнейшие были люди, кстати.

— По вашей логике, если бы я заявилась к вам в Штаты, всплакнула бы, поиграла с Жанно в кубики, рассказала бы вам, как я люблю этого малыша…

— Вы вторгаетесь на запретную территорию. Мы говорим о бизнесе и только о бизнесе. Хитрость и ложь в отношениях между близкими людьми недопустимы. И потом, их же сразу видно. Особенно детям. Они знать не знают, а чувствуют. Джонни Мымру терпеть не мог — и не зря.

— Мымра — это кто?

— Это нянька, которая его бросила в тот самый вечер, когда Тревор и Жанет… Такая… зануда старая. Договорились с ней до девяти вернуться — она в девять и ушла. Ничего личного.

— Какой ужас! Он же испугался, наверное?

— Не то слово. Его разбудили полицейске. Представляете — вам четыре года, вы спите в своей комнате, и вдруг лучи фонарей, дядьки чужие в форме…

— Бедный малыш…

— Он потом месяц не разговаривал, мычал и плакал. И никуда меня от себя не отпускал. У меня все руки в синяках были — так он вцеплялся. Собственно, поэтому так у меня и с работой получилось. Ни с какой няней он бы не остался.

— Да. Понимаю.

— Понимаете? Тогда и дальше должны сообразить. Только он успокоился, только мы чуть-чуть выкарабкались из этого кошмара — появляется такая вся из себя красавица-графиня в соболях и жемчугах и говорит, что заберет у меня Джонни. Кого из нас двоих это могло обрадовать? И откуда тут взяться теплым чувствам?

Шарлотта подозрительно задышала носом, чтобы не сказать — засопела. Филип неожиданно понял, что очень устал.

— Знаете что? Давайте еще по одной — и пошли спать. У меня глаза слипаются, а вам еще и вставать рано.

— Да, через три часа…

— А вы плюньте, не ходите никуда.

Шарлотта неожиданно хихикнула.

— Хороший совет, но, боюсь, совет директоров будет несколько… удивлен.

— Эх, не слушаете вы умных советов. Да они будут у вас как шелковые. Ничего, вот передохнем — я вами займусь. Мы кардинально поменяем ваш имидж.

— Филип?

— А? Что?

— А у вас кто-нибудь… остался в Штатах?

— Это вы насчет девушек? Скорее нет, чем да. Думаю, одна барышня будет с ума сходить от беспокойства, но назвать ее «моей девушкой» не позволяет врожденная честность.