Грех

Мне не хотелось, чтобы натянутость, возникшая между мной и Домиником, стала явной. В этом есть что-то отталкивающее, что-то унизительное. В глазах Чарльза. И я задабривала Доминика.

Женщина, которую обожают — а именно такой я, несомненно, и была, — может делать все, что угодно. В частности, она имеет право на ошибки. Мы балансировали. Его любовь. Моя холодность. Я спрашивала себя, понимает ли Доминик, как он нуждается в страданиях. Наверное, нет.

Дом Чарльза Гардинга, Фримтон Мэнор Фарм, разочаровал меня. Низкое каменное строение семнадцатого века вблизи деревни Котсволд. Я надеялась увидеть нечто огромное, величественное. Вместо этого — мирный цветущий уголок. Ряд каштанов. Короткая аллея тополей.

Он ждал нас, стоя на каменном крыльце. Мы прошли в комнату с низким потолком. Потрескивал огонь. Глубокие кресла. Старый ковер, на котором была выткана сцена искушения из былых времен, покрывал деревянный пол. Этот дом был не похож на западню. Он был правдив. Такой, как есть — со своей архитектурой, свойственными ему убранством и запахами. Если его и посещали привидения, то, думаю, лишь потому, что им было хорошо в нем.

Начался обмен любезностями.

— И давно вы здесь живете? — спросила я.

— С детства.

— Прелестное место.

О, Господи.

— А каким образом ваша семья оказалась здесь?

— Отец купил дом после женитьбы.

Пауза.

Он был вежлив. Но он томился. Я не осуждала его.

Подъехала машина, и через минуту Элизабет уже стояла на пороге. Я заметила, как напряглось его лицо. Теперь скука ему не грозила. Мне хотелось не видеть всего этого. Элизабет, как обычно, в черном, пожала ему руку, потом поцеловала меня. О, эти фальшивые сестринские поцелуи. Мнимые сестры.

Через четверть часа прибыли мои родители. Ленч состоял из обычных блюд. Чета, прислуживавшая нам, казалась столь же неотъемлемой частью дома, как старинное столовое серебро и белоснежная накрахмаленная скатерть. Кофе мы пили в маленькой гостиной. С портрета на нас пристально смотрела темноволосая женщина в синем бархатном платье. Неожиданно Элизабет стала восхищаться ее красотой.

— Это портрет моей жены, — сказал он.

Все замолчали.

— Прошло уже четыре года… как она умерла.

Вежливое сочувственное бормотание. Случайно потревожив спящего человека, обычно извиняются с большей горячностью и искренностью. «Простите. Мы не хотели причинить вам беспокойства». Никто не в силах растревожить человека, ставшего портретом. Я думала, доставляла ли Фелисити неприятности сэру Чарльзу? Чем-либо, кроме смерти.

— Фелисити любила этот дом. Ей нравилось жить за городом. Она редко ездила в Лондон.

— А вы?

— Раньше мне нравились аплодисменты. Когда я был молод, Лондон казался мне единственным местом, где их можно услышать.

— И вам действительно аплодировали, — заметил мой отец.

— Совсем немногие. Из моего окружения.

— Не только. Ваша работа в… — отец назвал международный благотворительный комитет по делам беженцев.

Бессвязный разговор об успехе — и его непременный спутник — рассуждения о благих целях. Постепенно сэр Чарльз создавал свой портрет, довольно притягательный. Для Элизабет. В окружении ее семьи.

Он подкрадывался к Элизабет, а я примеривалась к нему. Я смотрела на него и гадала, кто из нас более опытен.

Напоминала ли ему Элизабет Фелисити? Внешне между ними не было никакого сходства. Фелисити с портрета была брюнеткой небольшого роста в синем платье. Но, может быть, дело было в чем-то другом? В душевных качествах, например. Кто знает?

Воспоминания — необходимость жить с ними, стремление убить их — сильно затрудняют повседневную жизнь. Мы выставляем букет сегодняшних чувств, звуков и запахов на обозрение завтрашнему дню. Завтра Чарльз Гардинг дополнит картину прошлого пестротой сегодняшних ощущений. Возможно, и мне там найдется место.

17

Во что превращается уходящее время?

Вырастают дети, и седеют волосы. Молодость спешит вобрать красоту и беды мира. Люди встречаются и расстаются. Время возносит и низвергает нас. Умелый распорядитель, расторопный глашатай следующего поколения.

Время толкнуло Чарльза Гардинга к Элизабет и соединило их.

Это произошло очень быстро. Стремительность происшедшего обезоружила меня.

Вдова была побеждена. Она вернулась к жизни. Ее загипнотизировала энергия натиска Чарльза Гардинга. Она изо всех сил старалась жить для других. Для сына Стефана. Декорации сменились. Появились новые актеры. Лексингтон поглотил Чарльза Гардинга, как когда-то Губерта. Выходные. Дни рождения.

Вильям и Стефан, «мальчики», жили обособленно. Когда они были вместе, я чувствовала, что они очень привязаны друг к другу. В их детских потасовках не было ненависти. Впрочем, кто мог поручиться, что это именно так?

Мое влияние на Стефана, сына Элизабет, возросло. Это произошло само собой, в первые годы ее нового замужества. В то время, как Чарльз пытался наладить отношения со своим пасынком, я плела узы, которые должны были прочно связывать меня с моим… кем? Племянником? Нет. Мнимая сестра. Мнимый племянник.

Элизабет была спокойной, ласковой матерью. Заботливой, доброй. Конечно, Стефан обожал ее. Но мое общество казалось ему более привлекательным. Исподволь я разжигала его интерес.

Я интриговала его. Во мне было что-то загадочное. Некий авантюризм, совершенно несвойственный Элизабет.

Из всего того, что являлось собственностью Элизабет, Стефан был наиболее доступен для меня. Мы были похожи характерами. Своеволием.

Мне нравилось, когда в Лексингтоне он громко восклицал: «Тетя Рут, ты такая смешная!» или: «О, тетя Рут, иди сюда. Давай поговорим!», или: «Проверь меня, тетя Рут!», или: «Пойдем куда-нибудь, тетя Рут. Пойдем!»

Мне нравилось, что я имею над ним власть. Мне нравилось бы это еще больше, если бы Элизабет огорчало происходящее. Но она была по-прежнему безмятежна.

Была ли эта безмятежность ошибкой? Или следует ее одобрить?

18

Я записывала все, что узнавала о Чарльзе Гардинге. Меня занимали малейшие детали. Казалось, что в его плотном теле вообще не было полостей. Он был монолитен, словно статуя. Его ноги навевали мысли не о скорости, а о мощи. Стоя у окна, он полностью застилал солнце.

Когда он разговаривал с кем-либо, я чувствовала это всей кожей. Когда он обращался ко мне, все плыло у меня перед глазами.

Иногда, глядя на него, я вспоминала историю, рассказанную Элен. Мне очень хотелось побольше узнать об этом, но я не могла.

— Элизабет так ждала вашего приезда.

Чарльз и Элизабет пригласили нас в Фримтон Мэнор.

Доминик вытаскивал наши вещи из машины.

Элизабет, улыбаясь, раскрыла свои объятья. Стефан бросился к Вильяму.

Поцелуй Элизабет.

— Чарльз говорит правду. Я так радуюсь, когда вы приезжаете к нам.

Иногда радость Элизабет заставляла меня содрогаться от отвращения. В буквальном смысле. Я чувствовала гадливость.

— Но ведь мы часто видимся в Лексингтоне. В выходные дни.

— Да. Да. Но… тут… это совсем другое дело. Настоящий праздник.

Чарльз был в прекрасной форме. Теперь «великий могол» проводил в офисе четыре дня в неделю. «Одурманенный», — прочла я в журнале, ожидая приема у врача, — «одурманенный чарами своей новой жены, художницы Элизабет Эшбридж».

Элизабет Эшбридж совсем не художница. Я посетовала на глупость журналиста. Элизабет Эшбридж — благоразумный знаток живописных небес.

Мы сели за стол — нас породнила кровь, любовь, ненависть, то, что во все времена сталкивало людей. Мы пили за успех Доминика, того, кто оставался в моей жизни дольше, чем я предполагала. Он успел стать самым молодым главой правительственной статистической службы.

— Ты можешь гордиться им, Рут.

— Чувства Рут, как и многое другое, связанное с ней, трудно понять, — заметил Доминик.

— О, по натуре она очень страстный человек-Элизабет сняла очки.