Мара

Руфь Уолкер

Мара

Пролог

«Сухонькая хроменькая старушка», — наверняка сказал бы о ней любой, увидев впервые. И впрямь, она сильно сдала к своему восьмидесятидвухлетию, а хромота сделалась еще более заметной. Но стоило познакомиться с ней поближе, — и определение «старушка» казалось просто нелепым. Ведь и по сей день она держала себя так же высокомерно, как в ту пору, когда мужчин моментально покоряла ее обаятельная улыбка, а красивое лицо ее и точеная фигурка вызывали черную зависть у большинства знакомых женщин.

Давно уже погас огонь ее ярко-рыжих волос, сменивших свой цвет на пепельно-серый, но в душе она осталась прежней гордячкой, никогда не задумывавшейся над тем, сколько лет ей стукнуло. Вот и теперь она только презрительно фыркнула, когда водитель автомобиля, которого прислали за ней в дом для престарелых в Сарасоте, где она жила вот уже семь лет, предложил ей помочь сойти е лестницы.

Судьба в свое время уготовила ей немало битв; некоторые из них удалось выиграть, кое-какие были проиграны, но ни разу она не опускалась до того, чтобы жалеть себя, — даже в тех случаях, когда проигрыш был особенно тяжелым. Она больше всего гордилась тем, что прожила свою жизнь ни разу не заплакав, и не собиралась на старости лет сдаваться и превращаться в старуху, которая думает только о своем возрасте и здоровье. Она не упускала случая дать понять, кто она такая, своим соседкам по дому для престарелых, этим, как она их называла, «курицам», которые частенько собирались все вместе покудахтать на открытой веранде.

Шофер, молодой негр, нисколько не обиделся на ее презрительный взгляд. Он весело ухмыльнулся, сдвинув кепку, и направился к автомобилю, чтобы открыть перед ней заднюю дверцу. Захлопнув ее, он обошел, насвистывая, длинную серую машину и уселся за руль.

— Чудесный день для прогулки, мэм, — сказал он, обернувшись. Она ответила лишь полуулыбкой, легким кивком и тут же откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, всем своим видом давая ему понять, что продолжать беседу больше не намерена. Автомобиль тронулся, и она подумала о том, что уже так хорошо успела изучить трассу из Сарасоты в Орландо, что абсолютно ничего не потеряет, если и проспит всю дорогу…

Впрочем, спать она как раз и не собиралась. Слишком многое ей нужно было обдумать. Она должна была, наконец, принять решение — то самое, которое откладывала вот уже три десятилетия, которое могла бы откладывать и дальше, если бы не хотела, чтобы правда наконец восторжествовала.

Правда… Какое все-таки странное слово! Можно подумать, что существуют абсолютные и четко определенные истины! А ведь на этом свете, в сущности, нет настоящей правды, у каждого человека она своя… И вот теперь она должна решить, насколько сильную боль причинит своей внучке Мишель, если расскажет ей правду о себе.

Разрушит ли эта правда тот светлый образ бабушки, что жил в сознании Мишель, самого дорогого для нее существа? Не перестанет ли внучка уважать ее после этого? Должна ли она рискнуть, поставив на карту чувства своей внучки ради того, чтобы правда наконец восторжествовала?

А решение во что бы то ни стало нужно принять именно сегодня — ведь кто знает, вдруг это ее последняя возможность? Не зря же доктор Роббинс (старый осел!) сказал вчера, что запрещает ей покидать территорию дома для престарелых. «Вам нужно беречь силы, — объяснил он. — Подождите до весны: если ваше здоровье достаточно окрепнет, вы снова сможете съездить, куда захотите».

Но ее взбесили не столько слова Роббинса, сколько его взгляд, полный сострадания и жалости. Ясно было: он уверен, что до весны она просто не протянет.

Только плохо он ее знает — она ни в коем случае не позволит остановиться своему старому потрепанному сердцу! По крайней мере, в ближайшее время. Ведь сейчас как никогда она нужна Мишель — внучка нуждается в ее помощи и добром совете. Так что начать думать о смерти она сможет не раньше чем годика через два. И она не собирается потакать прихотям какого-то там докторишки!

Пошел он к черту, этот самый доктор Роббинс! Врачи вечно ошибались в отношении ее. Стоит только захотеть — и она переживет их всех, вместе взятых!

Она довольно хихикнула, вдруг представив себе, какая физиономия будет у Роббинса, когда он обнаружит, что она сбежала, — просто смылась, заверив Лоретту, свою простодушную тюремщицу, что доктор разрешил ей совершить сегодня небольшое путешествие. Она уже предвидела, как злобно накинется на нее Роббинс, когда она вернется. Ну да ничего — она скажет ему прямо в лицо, что он ворчливый старый пес и что уже лет двадцать как ему надо бы быть на пенсии. При мысли об этом ее лицо приняло столь свирепое выражение, что шофер, наблюдавший за ней в зеркало, поспешил спросить:

— Простите, мэм, у вас все в порядке?

— Потрудитесь следить за дорогой, молодой человек, — отрезала она. И с удовольствием заметила, как он смутился и перевел взгляд на шоссе.

«Значит, есть еще порох в наших пороховницах, — подумала она, загадочно улыбаясь. — Значит, я способна еще приводить в смущение молодых мужчин. И пусть только попробуют забыть упомянуть об этом в моей эпитафии!» И впрямь, женщина, которой уже перевалило за восемьдесят, не могла не гордиться подобными успехами.

«Эх, Джейм, Джейм, — размышляла она уже с легкой грустью. — Тебе-то наверняка бы не понравилась старость. Старость — это одиночество, а именно этого ты никогда и не выносил. Ты не смог бы жить одними только воспоминаниями — единственным, что грело бы тебе душу…».

Как метко сказал один человек (она уже не помнила, кто), воспоминания — это утешение стариков. Да, поистине он был прав. Ведь сколько ей пришлось перенести в этой жизни! Но память стерла остроту восприятия, и теперь все прошедшие события представлялись ей исключительно в розовом свете. Словно она совершенно позабыла, как отвратителен может быть этот мир. Перед ее взором никогда не вставали печальные картины прошлого… Почему это так — непонятно. Быть может, возраст тому виной? Неужели годы сравняли в ее памяти и самое хорошее, и самое плохое, что было в жизни? И можно ли в таком случае доверять воспоминаниям?

Единственное, в чем она была абсолютно уверена, — это в том, что лицо Джейма предстает перед ней и теперь так же ясно, как в те далекие дни, когда они любили друг друга. До сих пор стоят у нее перед глазами его лучезарная улыбка, сильное гибкое тело, которое доставляло ей столько удовольствия, столько радости…

Вот странно! Его образ настолько жив в памяти, что ей даже мерещится, будто Джейм сидит сейчас рядом с ней на заднем сиденье этого автомобиля последней модели, который прислала за ней Мишель. Кажется, стоит только протянуть руку — и она сможет прикоснуться к нему. Но нет, проклятый шофер вновь внимательно поглядывает на нее в зеркало. Ну что же, ей достаточно и того, что она чувствует, будто Джеймс здесь, совсем рядом, сидит и смотрит на нее. Несколько раз в жизни она, к ужасу своему, обнаруживала, что уже довольно смутно помнит черты его лица, и тогда, чтобы освежить их в памяти, доставала его фотографию, ту самую, что он подарил ей, когда они только-только еще сблизились.

«Это чтобы ты меня не забывала», — объяснил он, многозначительно улыбаясь.

«Не волнуйся, я при всем своем желании не смогу тебя забыть», — прошептала она, но страстный поцелуй заглушил ее слова, и они оба позабыли тогда обо всем на свете.

Все это было ужасно давно, но она, как ни странно, до сих пор ощущает его близость. Может, это потому, что она едет сегодня повидаться с их внучкой, которая так похожа на своего деда — та же улыбка, тот же неподражаемый… черт, как же это слово? — ну, что-то вроде обаяния. Шарм!

«Но и на меня Мишель тоже похожа. В ней чувствуется моя воля к жизни, как говорится, „встань и иди“, — размышляла она. — Так что, если вдуматься, она похожа на нас обоих. Она такая же деятельная и импульсивная, как я. Она такая же упорная и добросердечная, как Джейм. И такая же страстная, как мы оба».