Прошло и это

Услышав звонок в дверь, Надежда быстро надевает на голову вязанную из шелковых ниток шапочку. Из всех потерь, которые принесло время, волосы – самая оскорбительная. В больнице их всех обвязывали платочками. Одноголовые старухи, думала она. Верная ей секретарша, втайне чая ее смерти, связала ей три шапчонки. Такие сейчас носят модницы с красивыми черепами, выпуская на щеку или лоб завихренный локон. Ей выпустить нечего. Но зато она не в этом клятом платочке. Это утешает.

Звонит, конечно, Ольга. Ее день. Господи, ну что за солоха, эта племянница. Ни одеться, ни обуться, ни причесаться… А ведь и сорока еще нет. Сейчас сядет на венский стул – он у Надежды для посетителей – и сразу станет видно, какая у нее нескладная фигура. И Надежда в который раз бросит ей грубо: «Да садись на табуретку, на ней удобней».

– Мне удобно, – ответит Ольга. А в голосе будет обида, даже боль, и она незаметно отодвинет хозяйскую табуретку.

Ольга только вошла, но ей уже хочется уйти из пропахшей лекарствами и едой квартиры. На подоконнике муха истово трет передние лапки. Если ее не пришлепнут газеткой, она доживет в достатке этого дома до холодов. Ольга верит в осторожность и осмотрительность мухи – не жужжит, не летает оглашенно туда-сюда, ни разу не села на больную. Облетает ее и разглядывает издалека, с потолка.

Тетка угадывает мысли Ольги.

– Я зову эту сволочь Терешковой.

«А как она зовет меня? – думает Ольга. – Манефой? Фефелой? Перпетуей?»

Дочь Катька сказала бы без сомнений: «Она зовет тебя нищей родственницей, ждущей наследства. Ты не в курсе, сколько там накоплено?» Но Ольга знает: такие, как она, наследство не получают. Она из тех людей, которым просто так в жизни ничего не обламывается.

За час до пустого разговора о мухе мать и дочь шли по одной и той же улице, но по разным сторонам. Занятые мыслями, они не вертели головой, каждая думала о другой.

Дочь думала о том, что мать идет к тетке, что когда-то мать была хорошенькая, а потом куда что делось. Одно утешение – отец с глазами минус семнадцать ничего не видит и по-прежнему повторяет матери те слова, которые говорил в молодости: «Красавица, умница». А мать тихонько плачет от них, когда он уже засыпает.

Катька представляет, как мать боком, как бы виновато, садится на венский стул. А тетка злится, потому что ей виделся на нем только что актер Тихонов-Штирлиц. А вчера был Лановой, с которым они всласть поговорили об евреях. И вот на тебе – сидит простая, как три рубля, училка. Фантазерка Катька придумывает двоюродной бабке пафосные мысли и видения. Ну, там стояние на мавзолее, а рядом генерал весь в бляхах-мухах славы, а с другой стороны – тоненький, как носик клизмы, космонавтик. И бабка пышет жаром от гордости, что те, кто никто, прутся внизу густой массой и смотрят с завистью на нее, генерала и космонавта. Наивная Катька и вообразить себе не могла коридор фантазии Надежды. Это был не Мавзолей и не Штирлиц, это был узенький сладкий коридор тесных слияний во мраке, где лица и звания не