Последнее лето в Аркадии

Дейрдре Перселл

Последнее лето в Аркадии

Глава 1

Прошлой ночью мне приснился сон, в котором мы были в «Аркадии». Обычная ежедневная рутина, даже скука, царившая в нашей жизни, до того как все круто поменялось. И главное: в том сне я чувствовала себя умиротворенной и счастливой.

Помню, что готовила лазанью, а Том с Джеком играли в какую-то запутанную компьютерную стратегию, сидя рядом и используя одну клавиатуру на двоих. Я услышала, как в двери повернулся ключ: Джерри пришел домой с работы. Полагаю, что мне снился пятничный вечер, потому что в любой другой день муж не успевал вернуться к ужину. Так бывало не только по будням, но порой и в выходные. Надо отдать ему должное: пятница была для него почти священным днем, вечер которого он предпочитал проводить с семьей. Исключения делались только для загранкомандировок.

Я поставила форму с лазаньей в духовку и повернулась к двери, собираясь сказать «привет». Слова застряли в горле — я не узнала мужа. Волосы Джерри оказались длинными и косматыми, лицо закрывала густая борода с усами, неопрятные баки курчавились в разные стороны. Он был похож на оборотня, покрытого обильной растительностью и застуканного врасплох вынырнувшей из-за облаков луной.

Я проснулась с бешено бьющимся сердцем, из горла рвался вопль. Но в спальне царила тишина. Значит, я кричала только во сне.

Часто дыша, я пыталась прийти в себя. Постепенно даже начала соображать, откуда взялся образ, в котором явился во сне муж. Несколько месяцев назад мне довелось побывать на спектакле «Красавица и чудовище», где главный герой был загримирован как раз в подобной манере. Догадка принесла облегчение, пульс замедлился, и я смогла взять себя в руки. Реальный мир наступал на меня, опускался рядом на постель и, словно опротивевший любовник, принимал в липкие объятия. Мир шептал, что действительность бывает хуже любого кошмара.

Я устало взглянула на будильник. Он подмигивал красными огоньками цифр: половина шестого. Джерри рядом не было, даже его одеяло успело остыть.

Только заметив отсутствие мужа, я услышала доносящуюся снизу музыку и безошибочно узнала сплетение горнов и труб, ревущих, подвывающих… Джерри всегда слушал Вагнера, если был в смятении чувств. Я легко могла представить, как он сидит в своем любимом кресле, как уныло прикуривает сигарету, делает глубокую затяжку. Он бросил курить почти шесть лет назад, но теперь, после всего случившегося, снова схватился за сигареты и быстро довел дозу до полутора пачек в день.

Мы все курили когда-то. Все в нашем дружеском кругу: Фергус и Мэдди, Рита и Рики, Майкл и я. Мы тянули сигарету из пачки, даже не задумываясь; прикуривали, пока трепались по телефону, затягивались вместе с первым глотком кофе или чая, щелкали зажигалкой «на посошок», отправляясь в постель. Мы смолили много лет, травились никотином с извращенным наслаждением, докуривались за посиделками порой до головной боли и даже в мыслях не имели что-то менять. Это было еще задолго до крупных антиникотиновых кампаний, которыми теперь пестрит мир, до того, увы, неизбежного момента, когда антитабачные лозунги докатились до Ирландии из помешанной на здоровом образе жизни Америки. Когда место Майкла занял Джерри, помнится, я была невероятно рада, что новый муж тоже не без греха: лично я в тот момент еще не собиралась бросать курить.

Некоторое время я лежала в постели, уставившись в потолок и впитывая Вагнера, приглушенного расстоянием и толстыми коврами. Музыка то принималась реветь, то вновь утихала, словно шторм из грохочущих медных железяк.

В молодости я была неравнодушна к классической музыке. Правда, вряд ли вы об этом догадаетесь, узнав меня поближе теперь. Я не прикасаюсь к старым пластинкам, а виолончель, которую я когда-то не раздумывая вынесла бы из горящего дома раньше документов, пылится где-то в кладовой. Когда инструмент перевозили в «Аркадию», я даже не поинтересовалась, насколько бережно с ним обращаются. Мои пальцы не касались виолончели восемнадцать лет, с того дня как на свет появился Джек.

У нас с подругами, верными Мэдди и Ритой, выработалась своеобразная бартерная система: я таскала их в Национальный концертный зал, а они в ответ вынуждали меня ходить на мэтров современной эстрады. Говоря «современной», я подразумеваю те годы, когда гремели Фрэнк Синатра, Нил Даймонд, Сэнди Шоу и Гарт Брукс.

Помню концерт Даймонда на стадионе Лансдаун-Роуд, куда я попала благодаря неуемной Рите. Она вела себя словно обезумевшая — танцевала, вопила и самозабвенно дергалась, вызывая у меня смешанное чувство восхищения и неловкости. Разве можно забыть ее красную шляпу, которая то и дело сваливалась с головы ей под ноги? Рита хохотала, подхватывала свой головной убор и снова кидалась в пляс; крепкие руки выписывали какие-то немыслимые восьмерки. Из нас троих Рита — самая энергичная, она всегда была просто не способна усидеть на месте. Вот и тогда она смогла завести половину стадиона своими па. Люди вокруг нас — совсем юные, молодые и зрелых лет — сначала просто изумленно взирали на ее телодвижения, а затем начинали повторять за Ритой. Когда зазвучала «Милая Каролина», публика уже взревела в один голос, а «Любовь на мели» едва не окончилась всеобщим экстазом.

В тот момент я взглянула на Мэдди, еще молодую и здоровую, и заметила выражение ее лица: радость смешалась с изумлением, в глазах плясали веселые искорки. Она тоже принялась орать вместе со всеми, смешно разевая рот и напрягая горло. Это было так необычно — ведь Мэдди всегда была сдержанна на людях. Я еще подумала, что нам с Ритой следует почаще таскать подругу на шумные сборища — пусть открывается, будет самой собой. И к черту Фергуса и его непомерные запросы!

Даже не знаю, почему вдруг в памяти всплыл этот крохотный эпизод, случившийся с нами на стадионе Лансдаун-Роуд… Как давно? Четыре, пять лет назад? И именно теперь, в момент кризиса, когда настоящее рассыпается на осколки и ускользает между жадно растопыренными пальцами! И зачем я так подробно описываю вам каждую деталь?

Возможно, мне просто не хочется переходить к самому главному, К тому, что случилось этим летом. Возможно, мне не терпится доказать вам, что я умею наслаждаться жизнью и не склонна погружаться в депрессию из-за пустяков…

Наверное, мои слова звучат как попытка самозащиты.

И все-таки, с вашего позволения, я закончу с тем воспоминанием о концерте. Помнится, мне было трудно преодолеть смущение и поднять руки вверх вместе с остальными. Но когда это произошло, смущение исчезло, растворилось в чувстве единения, восторге… да бог знает в чем еще! Удивительное ощущение! Как только исполнитель, крохотная фигурка которого терялась на огромной сцене, встал из-за пианино, чтобы поклониться публике, я повернулась к Рите, адресуя свои овации ей. Удивительно, но люди, окружавшие нас, тоже смотрели на нее и хлопали в ладоши. Знаете, как отреагировала моя подруга? Она сдержанно кивнула и кротко улыбнулась всем сразу, словно королева-мать своим подданным. Наша Рита — клубок противоречий, в этом она вся.

Признаться, я ей немного завидовала. Как, наверное, здорово быть экстравертом, жить эмоциями, наружу, в мир, не иметь комплексов, легко вписываться в любое общество. Но никакой психолог, сколь бы талантливым он ни был, не сумел бы переделать мою сущность. Подруги считают меня самой стеснительной из нашей троицы. У себя дома я могу вести себя как мне заблагорассудится, но стоит пересечь порог «Аркадии», и все меняется. Я начинаю следить за каждым своим шагом, стараюсь произвести хорошее впечатление и ужасно боюсь осуждения посторонних.

Я где-то читала, что застенчивость — высшая форма эгоизма. Возможно, в этом высказывании есть своя правда: мысли сдержанных людей, таких как я, вращаются в одной плоскости — вроде «надеюсь, меня одобряют?» или «хоть бы никто меня не осудил». Я всегда умела определять по оттенкам речи и мимике посторонних людей, что они обо мне думают. Стоит мне оказаться в незнакомой компании (пусть даже это билетный кассир или местный дворник), как я начинаю тщательно отслеживать все, что говорю или делаю. «Вот идиотка, почему я так глупо уперла руки в бока!» — думаю я. Или: «И зачем я так сморщила нос? Еще подумают, что я пыталась выразить презрение». Получается, что я сильно завишу от чужого мнения и желаю быть самой лучшей для всех и каждого. Это ли не эгоцентризм? Порой такой самоконтроль здорово меня раздражает. Какого черта мне нужно одобрение посторонних? Что за прок от того, когда меня принимают, мной довольны совершенные незнакомцы? Однако хоть умри, но себя не перекроишь.