Romanipen (СИ)

Он не обернулся даже, от коня не отвлекся, когда Петя подошел. Вот и не поймешь: то ли правда не жалко ему, что расставались, то ли держаться так умел.

— Пришел-таки, — спокойно усмехнулся Данко, словно наперед все знал.

— Я… попрощаться, — выдавил Петя.

Он и сам не понимал, зачем подошел. Стоял теперь перед ним и не знал, что и сказать. Горько было и почему-то обидно. Хотя что тут сделаешь? Не пришелся по нраву, так его Кхаца предупреждала, что и получше есть на свете, и нечего зазнаваться. К барину надо, а здесь издевки одни, и ничего не дождешься больше.

— Море посмотрим, — Данко вдруг кивнул головой в сторону от табора, где в темноте шелестели о берег волны, накинул на плечо плащ и шагнул от кибитки.

Пете ничего не оставалось, кроме как за ним пойти. Он недоумевал: чем в таборе плохо поговорить было, если хотелось? Но с Данко побыть перед расставанием — о том и не мечталось, а тут предлагали.

Ночь была теплая и тихая. Волны набегали на песок, а от кибиток еле слышалась музыка. Они молча шли рядом, Петя задевал иногда рукав цыгана и тут же отводил глаза. А тот и не замечал будто, только безмятежно улыбался и не смотрел даже на него.

Данко остановился вдруг, откинул голову и взглянул вверх, на пятно луны и длинную серебристую дорожку на воде. Петя вздохнул украдкой. Он морем последний раз любовался, больше не доведется посмотреть: ему на север дорога, через Карпаты, к русской границе.

Он сам не знал уже, что и думать. Неужто просто так пришли? Ночи  на море он не видел, что ли, и показать ему хотят? Да уж не маленький, надо было бы — сам пошел бы. Но тут же вся обида пропадала, стоило на Данко глаза скосить: таким его и хотелось запомнить — в лунном свете всего, красивого и улыбающегося. Барина-то он найдет, а вот зеленоглазый цыган никогда не забудется — до конца жизни вздыхать по нему можно.

Петя задумался и тихих шагов за спиной не услышал. А оборачиваться поздно было — на плечи ему мягко легли ладони цыгана.

Он двинуться и вздохнуть боялся, лишь бы наваждение не спугнуть. Но нет, Данко стоял у него за спиной, совсем близко придвинувшись.

— Попрощаться хотел? — вкрадчиво прошептал тот, обжигая дыханием его висок.

И тут же коснулся его скулы горячими губами, а руки опустил ниже и обнял.

У Пети жар по телу разлился. И вместе с ним — раздражение и обида.

— Я подачек не просил, — он вывернулся, оттолкнул цыгана и шагнул прочь.

Да что же это! Зачем издевается опять? Если не надо ему, то почему ради забавы завлекает? Наверное, глянуть охота, как тут же в объятья ему кинется, а потом оттолкнуть и посмеяться. Лучше уж без таких подарков обойтись и уехать спокойно. А то вон вишь как — снизошли до него, получается. Не очень-то и хотелось!

— Глупенький… — вдруг рассмеялся Данко.

Петя так и замер.

— Неужто не понял ничего? — цыган, подойдя, растрепал ему волосы, а потом провел по щеке. — Я ж тебе уже прямо сказал…

Петя резко отвернулся. Вот еще, нашел, кого гладить — с девицей, что ли, спутал? Злило страшно, когда Алексей Николаевич так делать порывался. А тут аж мурашки по коже пробежали. Но не показывать же, что так и хотелось за его рукой потянуться…

А что он там говорил — до сих пор непонятно было. Петя нахмурился недоуменно.

— Ишь, сейчас даже глазами сверкаешь, — прищурился Данко. — Я тебя сразу тем и заприметил. Встретились, ты болел тогда еще, а тут же не зашипел едва — смешной же ты был. Знаешь, на меня так никогда не смотрели…

Петя разозлился было, но последняя его фраза совсем с толку сбила. Значит, заприметил все-таки?..

— А прицепился-то зачем? — буркнул он. — Чего я сделал тебе?

Вот скажет сейчас, что просто занятно было… А другого-то и ждать нельзя. Петя губу закусил и отвернулся.

— Да что же это… — Данко вплотную подошел, глаза у него блестели весело и озорно. — Слушай уж, раз недогадливый такой. Говорю ведь, что заприметил. А дальше смотрю на тебя и удивляюсь: вроде и приблудный, а со всеми ровно держишься, да и не отличишь тебя от цыгана. Видно ведь это, когда человек чужой в таборе, а ты прижился там. Только вот обидно стало: парень крепкий, оправился уже, а жалеешь себя. Думаешь, я просто так перед твоей кибиткой про лошадь говорил? Да и потом тоже…

У Пети уши от стыда горели. Вот значит, натаскивали его так, чтоб побыстрее в себя пришел. А то, наверное, аж смотреть жалко было.

— Видел бы ты себя, когда в ответ царапаться начал, — тихо улыбнулся Данко. — Злой, взъерошенный, горячий какой… А дергался-то как, стоило к Зарине подойти! И на кой ляд она мне нужна была, если ты есть?..

Петя на ровном месте споткнулся. И изумленный взгляд на него поднял. А потом и сообразить ничего не успел, как Данко совсем близко оказался.

Поцелуй был резкий и неожиданный, цыган только опалил его губы жарким выдохом и отстранился. А у Пети аж ноги подкосились, он так и замер, вцепившись ему в плечи.

— Как тебе признаваться-то еще, и так ведь ясно, — голос у Данко был тихий и хрипловатый. — Так это ж я о тебе речь вел, когда говорил, что хочется человека по сердцу найти. Я сразу ведь понял, что это ты и есть, я никого такого в жизни не встречал раньше. Огонь будто вспыхнул, как сошлись, неужто не показалось так? Только забитый ты был и цену совсем себе потерял — пожалеть и оставалось, а тебе жалость не нужна, ты сильный. Не обессудь уж, проверить тебя хотелось — такой ли сам дерзкий, как глядишься, а то, может, я и обманулся. А оно так вышло, что едва не срывался раньше времени... То ли глаза у тебя колдовские, то ли просто особенный, нет таких больше…

Данко прижимал его к себе, оглаживал под рубашкой. А Петя просто стоял и слушал его. И до сих пор поверить не мог. А сердце уже заходилось и пело, невозможно легко и радостно было.

— Уж не знаю, что сказать-то еще, — Данко почти касался губами его щеки. —  Да ведь я никого бы с собой не то что на дело не взял, а просто в степь. А с тобой — хоть на край земли, а хоть бы и за самый край…

Далекая недостижимая мечта вдруг вспыхнула ярким пламенем, прямо в руки искры посыпались — лови себе, бери, сколько сможешь. И не страшно уже, что обожжешься.

Петя ответил теперь на поцелуй — нетерпеливый, яростный, слившийся в один судорожный вздох. Ноги его совсем не держали, он вцепился в плечи Данко, и тот потянул его вниз, на песок.

Скользила под пальцами его шелковая рубашка, никак не слушались, путались завязки. Цыган сел, стягивая ее, выгнулся гибким сильным телом — у Пети дыхание перехватило.

Потом снова были поцелуи, и жарко сделалось на прогретом за день песке, а в спину впивались камешки, но Петя и передвигаться не стал. Хуже не было сейчас, чем разомкнуть объятья и отпустить Данко — вдруг пропадет, исчезнет то, что едва сбылось? Но тот вывернулся вдруг и рассмеялся.

— Не зря же извел… Ишь ты, тут еще горячее оказался…

Он бросил плащ на песок и утянул Петю туда. А ему ни о чем уже не думалось: мысль только последняя мелькнула, что останавливаться нельзя, а то не решится уже потом, да и покажется, что неправильно это. Вспомнится еще что — из другой жизни, что до Данко была. А сейчас все смешалось, темно перед глазами было, кровь в висках случала. Еще бы, когда столько времени представляешь, что случилось бы, а тут — рядом Данко, и тоже сдержаться не может, дыхание у него хриплое и прерывистое, а рубашка хоть и прохладная, но кожа горит под ней.

Кудри его падали на лицо, он вскидывал голову и отбрасывал их. А Петя тут же прижимал его к себе, притягивал за плечи, и пальцы путались в его волосах. Данко, закусив губу, развязывал его рубашку, а потом ругнулся сквозь зубы и просто стянул, заставив приподняться. Пете уже неважно было, что резковато — лишь бы поскорее, а то пропадет вдруг безумная, шальная решимость, с головой захлестнувшая сейчас.

Тело свело сладкой судорогой, когда Данко медленно, дразняще провел по его бедру. А шея и плечи горели от поцелуев — Петя лежал, вцепившись в край плаща, и вздохнуть не мог.