Переговоры (ЛП)

Если он хочет играть по этим правилам — ладно.

Содержимое шкафчиков в гостиной рассыпается по полу комнаты; фотографии, статьи и вручную написанные заметки аккуратного коллажа оказываются сорваны со стены в порыве слепой ярости. Они усеивают пол, Энакин топчет их ногами, когда, словно загнанное в клетку животное, ходит по комнате из угла в угол. Он чувствует необходимость что-нибудь разрушить, выместить свою тревогу на чем-нибудь более крупном: коллаж не удовлетворил его так, как он надеялся.

Однако чем больше он думает о разрушениях, которых хочет: чем больше размышляет над тем, чтобы пойти на кухню и разбить тарелки или сорвать картины со стен, или перевернуть стол Кеноби и разбросать все его содержимое по полу — тем нерешительнее он становится. Что, если Оби-Ван действительно на него злится? Что, если он действительно его наказывает? Если так, то, когда он вернется и обнаружит, что в его отсутствие Энакин устроил в доме бардак, он может разозлиться сильнее?

Этой мысли оказывается достаточно, чтобы страх снова схватил его за горло, заморозив в венах его разрушающий гнев. Что, если Оби-Ван вернется и найдет гостиную в таком состоянии? Он придет в ярость; он ведь доверяет Энакину присматривать за порядком, когда бы он ни отлучался в Корусант. Будет ли он зол настолько, чтобы уехать снова? Если он уже наказывает Энакина, что он потеряет, если уедет еще на несколько дней и оставит его раздумывать над своими поступками?

Прежде чем он осознает это, он падает на колени, собирая разбросанные бумаги и складывая их в аккуратные стопки. То, что лежало в шкафчиках, отправляется на свои места, информация по их делу крепится обратно к стене именно так, как висела до его истерики. Когда он заканчивает, за окном уже давно стемнело, а Оби-Ван все еще не вернулся.

На третий день страх охватывает его полностью, и Энакин не знает, что ему делать с собой. Он оставляет телевизор включенным, пока слоняется по дому, Ардва и Трипио следуют за ним по пятам, нарушая тишину. Он не может взять себя в руки, чтобы сесть и внимательно смотреть на то, что происходит на экране, но шум помогает притушить оглушающее ощущение отсутствия Кеноби.

Булочки, которыми его угостила мисс Ти, лежат в коробочке на стойке, нетронутые и давно зачерствевшие. Он действительно не может набраться сил и поесть… или сделать хоть что-нибудь. Если бы Оби-Ван наказывал его, то он бы не стал так затягивать. Он не настолько жесток — особенно по отношению к Энакину. Он бы уже вернулся, если бы все было в порядке.

Неужели вот так все и кончится? Энакин, запертый в этой хижине только со своими собаками, и Кеноби, пойманный корусантскими до смешного некомпетентными копами? Умрет ли он здесь от голода, как думал в тот день, когда Кеноби запер его в ванной, или Кеноби сдастся и выдаст его местонахождение? Энакин все еще верит, что первое — гораздо реальнее; Оби-Ван не смог бы жить, зная, что Энакин остался беззащитным в этом мире. Если уж он умрет тут, то Кеноби хотя бы будет знать, что с ним случилось.

Стоит ли Энакину попытаться перейти через гору?

Но нет, не то. У него сейчас на это нет сил. Безнадежность давит где-то в грудит, и даже прежде, чем наступает полдень, Энакин осознает, что открывает дверь настежь, чтобы собаки могли выходить и входить по своему желанию. Он снова стаскивает с кровати белье, устраивая себе постель в гардеробной. Он ворочается в темноте и думает, так ли Оби-Ван чувствовал себя, когда проснулся и понял, что Энакин пропал.

***

Рассвет четвертого дня приносит с собой звук шуршащего гравия. Энакин не спал, но шума достаточно, чтобы вытянуть его из собственных затягивающих мыслей. Одну долгую минуту он пребывает в неуверенности, может ли доверять своим ушам или это всего лишь игры разума. Прошло только четыре дня, он не должен настолько отчаиваться, верно? Но затем собаки начинают лаять, и он слышит, как хлопает дверца машины, а всего через секунду до боли знакомый голос зовет: «Энакин?».

Он выбирается из гардеробной даже быстрее, чем успевает ощутить движение, спешно сбегает по лестнице и выходит в прихожую. Он едва может дышать, боясь все разрушить; едва может позволить себе поверить в то, что это происходит на самом деле, а что это не глупая шутка вселенной. Энакин мешкает внизу лестницы; резко, словно кто-то выбил из его груди весь воздух, выдыхает, когда видит Оби-Вана в дверях.

— Ты здесь, — говорит Энакин. — Ты вернулся.

Оби-Ван, похоже, вымотался за эти четыре дня. Одежда, в которой он уехал, теперь измятая и испачканная, упакована в пакет, который он держит под мышкой. Та, что ему удалось раздобыть, плохо сидит и выглядит старой. Его волосы растрепаны, лицо и видимые части шеи исцарапаны, но Энакин думает, что никогда не видел его более красивым. Кеноби при виде Энакина и сам издает вздох облегчения, выпуская пакет из рук и быстрым шагом пересекая прихожую.

Энакин встречает его на полпути, обвивая руками его шею и ловя его губы в горячем поцелуе. Отросшая борода Кеноби царапает кожу, заставляя Энакина сосредоточиться на моменте. Руки скользят на бедра, прижимая ближе, и Энакин не может противиться песне сирены, которой для него становится близость Оби-Вана.

Он совсем не знает, что происходит дальше, ошарашенный восторгом от возвращения Кеноби. Вот они стоят в коридоре, влажно и горячо целуясь, и следом — он уже понимает, что прижат к стене животом. Кеноби ощущается как нечто теплое, крепкое позади, за спиной, а руки Энакина прижаты над головой одной его рукой. Другая — обвита вокруг Энакина и притягивает его ближе, заставляя прогнуться на грудь Оби-Вана.

— Ты такой красивый, Энакин, — шепчет Оби-Ван, проводя носом за ухом. В его голосе слышится нотка оживления, этот тон Энакин хорошо знает: явная, акцентированная тягучесть, появляющаяся, когда он слишком устает от своей маски для публики, и тьма, скрывающаяся в уголках его сознания, старается перехватить власть. Она пугала его прежде, но теперь он не боится. — Мне стоило бы взять тебя прямо здесь, прижав к стене. О, звезды, ты не представляешь, как я тебя хочу.

Дыхание Энакина срывается, когда Кеноби скользит под резинку его штанов и кончиками пальцев едва ощутимо касается его растущей эрекции.

— Т-ты м-мог бы,— заикается он, рефлекторно дергая бедрами. Он определенно не будет возражать.

Энакину кажется, что его кожа горит; они мчатся к неизбежному — тому, что было понятно с их первой встречи в коридоре между их квартирами. В этот момент ему нужен Оби-Ван. Он нуждается в нем, как в кислороде, — нуждается в подтверждении, что Кеноби действительно здесь. Живой. Дышащий. Невредимый. Оби-Ван — его зависимость, и все большая часть его души уверена, что он никогда не сможет от этой зависимости избавиться.

Оби-Ван хмыкает, горячо и влажно выдыхая в ухо. Энакин спиной ощущает его смех, и ему приходится заставить себя прекратить стонать.

— Конечно, я мог бы, Дорогуша, — отвечает он, собственным вставшим членом лениво потираясь о задницу Энакина. — Это никогда не обсуждалось. Думаю, сейчас я мог бы получить все, о чем я тебя просил, но я хочу сделать это правильно. Так что я отведу тебя наверх и исследую каждый миллиметр твоего тела, а потом втрахаю тебя в матрас. — Кеноби подчеркивает сказанное, наконец обхватывая член Энакина ладонью — не так сильно, чтобы он кончил, но достаточно, чтобы от наслаждения по его спине побежали мурашки при каждом ленивом движении. — Ты будешь просить меня, Энакин.

— Пожалуйста, — задыхается Энакин. — Оби-Ван, пожалуйста.

Руки резко освобождаются, Энакин чувствует, что Кеноби отходит от него, и оборачивается, обнаруживая, что тот ждет, вытянув одну руку в безмолвном приглашении. Энакин кладет свою ладонь в его, не в силах оторвать глаза от обжигающего взгляда Оби-Вана. Пальцы обхватывают его руку, и он покорно следует за Оби-Ваном, тянущим его вверх по лестнице.

Кеноби толкает Энакина к кровати перед собой, быстро освобождая от одежды и спиной прижимая к незаправленной постели. Подушки и одеяла по-прежнему в гардеробной, где Энакин их и оставил, здесь же — только простыни. Оби-Вану плевать.