Сердце в ладонях (СИ)

Чонину вообще нравилось соблазнять его везде и всегда, затягивать в собственный мир и заставлять забывать о мире реальном. Хотя вот танцевать Чонин больше всего любил один. И любил, чтобы Хань смотрел на это. Разумеется, речь шла не о выступлениях.

― А если вместе? ― спросил как-то Хань, налюбовавшись на импровизацию Чонина и обжигающее пламя Кая.

― Плохая идея.

― Почему?

― Ты не сможешь, ― после долгой паузы ответил Чонин. Честно и твёрдо, но Хань тогда обиделся, прихватил вещи и вымелся из танцзала, «забыв» попрощаться. Чонин неделю ходил за ним хвостом и пытался помириться. Получилось как всегда: Чонину пришлось улучить момент и оглушить страстью, только тогда Хань сдался и согласился на мирные переговоры.

― Значит, признаёшь, что ошибся?

― Нет. Я правду сказал ― ты не сможешь. Это отличается от поставленного танца. Прости.

Возмущение Ханя растаяло в поцелуе.

― Я люблю, когда ты смотришь. Или когда это поставленный танец. Тебе мало? Если хочешь, можем попробовать ― убедишься сам.

Хань не захотел. Он помнил, что верит Чонину, а Чонин не стал бы ему лгать.

Чонин ― не стал бы, а вот Хань лгал ему точно так же, как всем остальным. Но он не мог иначе.

☆☆☆

Не тогда, когда боль всё ещё свежа, а их осталось одиннадцать.

☆☆☆

Потом была ссора с Бэкхёном. Противная, глупая, некрасивая и из-за ерунды. Так сбывались худшие прогнозы ― раздражительность без особых причин, острая реакция на шум, там и психоэмоциональные стрессы недалеко.

Хань с Бэкхёном помирился в тот же день по собственной инициативе и без чьей-нибудь указки, но чётко осознал, что дальше будет только хуже.

Хуже стало в разгар концерта ― нарочно не придумаешь. И когда Чонин принёс ему стул, Ханю хотелось плакать от собственного бессилия и злости на себя же самого. Не потому, что он не мог продолжать наравне со всеми. Не потому, что что-то пошло не так.

Хань злился на себя, потому что причинил боль человеку, который ничем этого не заслужил. Он отчётливо читал во взгляде Чонина горькие слова: «Хён, ты мне солгал».

После концерта не пришлось прятаться, чтобы нанести визит врачу и связаться с тем специалистом, к которому Хань всё это время ходил тайком.

― Мы уже обсуждали с вами это, господин Лу. ― Медик хмуро смотрел на него с монитора и недовольно «жевал» губами.

― Достаточно будет сообщить всем, что это тепловой удар.

― Достаточно для чего? Ваша вторая форма неврастении переходит в третью, это ли не повод задуматься? Сейчас у вас будут трудности с дыханием, сердцебиения, слабость уже налицо, как и раздражительность. Вы хорошо спите?

Хань промолчал, потому что спал он плохо. Почти не спал вовсе, если уж на то пошло.

― Посмотрите на результаты, вы же сами видели, в каком состоянии сосуды. Вскоре у вас будут появляться отёки. Возможно, на лице. Как вы их будете прятать и объяснять? Тоже спишете на тепловой удар? Господин Лу, судя по вашим анализам предыдущим и последним… ― Врач помолчал, поджав губы, потом продолжил немного тише: ― Вы понимаете, что соматоформная вегетативная дисфункция сердца и сердечно-сосудистой системы может быть предстадией эссенциальной гипотензии или гипертонической болезни, угрожающей жизни и здоровью при гипертонических кризах в результате развития сердечной недостаточности?

― Я ни черта не понимаю, ― честно ответил Хань, устало прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула. ― Можно человеческим языком?

― Вы не можете продолжать. Не в таком темпе. Просто не можете.

― Другие могут, значит, могу и я.

― Нет, не можете. Мы все разные и даже ломаемся по-разному. Я говорил с вашей матерью, и она сказала, что у вас некоторое время наблюдалось такое явление, как инэмури*, но сейчас вы даже так отдыхать не можете. Вы истощены, господин Лу. Если ничего не предпринимать, станет только хуже. В итоге всё это скажется на сердце и, возможно, почках. Риск есть.

― И что вы можете предложить? ― Хань закинул ногу на ногу и вздохнул.

― Отдых. Полноценный. Вам нужно хотя бы две недели провести в полном покое. И срочно сменить график. Либо вы продолжите свою деятельность, но как все нормальные люди, либо полностью восстановитесь и попробуете ещё раз.

― Мне это не подходит, ― покачал головой Хань.

«Если ты сошёл со сцены, ты, скорее всего, уже не сможешь на неё вернуться».

― А что вам подходит? Тот же убийственный график? Вы не кореец, господин Лу.

― При чём тут это вообще? ― вспылил Хань, шарахнув кулаком по столешнице так, что монитор покачнулся.

Врач выразительно вскинул бровь.

― Сами видите, да? Такой ваша реакция вскоре будет на всё, даже на незначительные мелочи, которые по какой-либо причине будут вам неприятны. Ваша мать говорила, что вас трудно назвать раздражительным, однако за время нашей беседы вы вспыхнули уже не раз и постоянно раздражённо болтаете ногой или стучите пальцами.

Хань заметил это только после слов врача. Он действительно сердито болтал ногой или барабанил пальцами по столешнице, крутился и вертелся, не мог усесться нормально и… И, да, его всё вокруг бесило. Ещё очень хотелось спать или просто прилечь.

― Подумайте как следует, пожалуйста. Скоро будет ухудшение, потому что ваш плотный график не даёт вам расслабиться ни на минуту. Когда же вас госпитализируют ― а это случится непременно, если ничего не предпринимать ― вам проведут полное обследование, и всё так или иначе вылезет на свет. Надо ли говорить, к чему это может привести?

― Полное обследование? ― напряжённо переспросил Хань. Вот это уже паршиво, потому что он и Чонин… то есть… Чёрт. И это ― помимо прочего. ― Я подумаю. Скажите, какие-нибудь лекарства…

― Они будут бесполезны. Лекарства работают только в комбинации с отдыхом. Без отдыха они не дадут вам ничего.

☆☆☆

Хань благодарил судьбу за то, что она лишала его возможности остаться наедине с Чонином хотя бы несколько дней. Он собирался с силами и пытался придумать «правдивую ложь».

Тем не менее, когда встреча состоялась, Хань оказался совершенно не готов к ней. Чонин подстерегал его в ванной, когда все легли уже и не могли им помешать. Сидел и ждал в темноте. Хань зашёл внутрь, сам запер дверь и включил свет. И едва не ломанулся прочь сквозь закрытую дверь, когда увидел Чонина прямо перед собой.

Спустя миг Хань прижался спиной к двери, а Чонин сделал ещё шаг и упёрся руками в деревянную панель, дополнительно зафиксировав тем самым Ханя на месте и отобрав надежду на побег. И Хань обречённо закрыл глаза, чтобы хоть так спрятаться от пристального и обжигающего взгляда Чонина.

Тишина давила на виски и причиняла ещё большую боль, чем гневные или обиженные слова.

― Хён… ― едва различимо, почти что беззвучный тёплый выдох.

― Прости, ― прошептал Хань, рванулся вперёд и крепко обнял. ― Прости.

Он сбился на китайский, торопливо пробормотав все возможные извинения, какие только знал. Зарылся пальцами в тёмные волосы, притянув к себе ещё ближе, и отчётливо повторил уже по-корейски, прикасаясь губами к виску:

― Прости меня.

― Что… Что случилось? ― забеспокоился Чонин, вывернулся из его объятий и немного отстранил. ― Что всё это значит?

Хань упрямо обнял его вновь и медленно принялся рассказывать всё по порядку. Гладил тёмные волосы, прижимался щекой к щеке Чонина и продолжал говорить. Как ни странно, но стало легче.

― Почему ты сразу не сказал? ― после долгой паузы спросил Чонин. Его руки прошлись по спине Ханя и остановились на пояснице, согревая и придавая сил.

― Не знаю… Не верил. Не хотел верить. Ведь это значит, что я… Что мы… Господи, не спрашивай меня об этом! Я сам пока не знаю, что буду делать со всем… этим.

― Что ты не знаешь? Этот твой врач тебе всё сказал, ведь так?

― Но это значит, что мне придётся уйти. Ты понимаешь? А если я уйду… Ты… Чёрт, скажи мне, что это сон. Просто сон. И скажи мне, что сейчас я проснусь, и всё будет так, как было прежде.