Я учился жить... (СИ)

- Можно и не спеша, - тихо сказал он Макару в шею, осторожно коснулся ее губами и пошел к винному шкафу.

Макар расставил тарелки, ровно уселся на стуле и напряженно ждал, когда Глеб съест первый кусок его первой отбивной. Глебу было неловко под таким пристальным и таким полным надежды взглядом; он мужественно донес кусок до рта. И Макару довелось смотреть, как его лицо вытягивается, и Глеб пытается не скривиться. Он быстро отрезал кусок и попытался прожевать его, а затем опрокинул в себя полбокала вина.

- Твою. Дивизию. – Выдохнул он наконец.

- Ага, - охотно подтвердил Глеб. – Но прожарилась она отлично.

Макар посмотрел на него, на безумно пересоленную и переперченную отбивную и снова на него. В глазах Глеба разгорался смех. Макар выдохнул с облегчением. Глеб взглянул на Макара, пялившегося на свою тарелку вытаращенными глазами, и засмеялся.

- Вот все тебе! – вспыхнул Макар, но его губы неудержимо растягивались в улыбке. – Что есть будем?

Глеб пожал плечами, смеясь. Макар дотянулся до него и легонько хлопнул по руке, подобрал ногу и начал посмеиваться сам. Хорошо, что на плите стояла целая кастрюля разварившегося риса.

========== Часть 9 ==========

Дни незаметно сменяли друг друга. Глеб отмечал изредка, как кокетливая весенняя зелень сменяется заматерелым насыщенным темно-зеленым цветом, как деревья выстреливают цветом - то белым, то желтым, и как появлялись крапины желтого, коричневого и красного цветов. Дни становились короче, а ночи, как ни странно, длинней. Он мог отметить это и по тому, как низко стояло солнце, когда он подходил к беговой дорожке. Погода менялась резко, даже отрывисто: оглушающая жара резко сдавалась не менее оглушительным ливням. И снова жара. Глебу и нравилась, и не нравилась эта погода и это время, оно почему-то напоминало ему безвременье на перекрестке миров; он часто думал, что именно такая яркая погода воспринимается другими как должная, слишком много людей почему-то рвутся именно в такую погоду из невнятной осенней и тем более отчаянно-зимней. А он находил удовольствие в изучении следов, которые оставляли за собой мелкие дождевые капли на фоне осеннего неба, прежде чем раствориться в других безмолвных следах, в загадочной вязи дождя на стекле. Глебу нравилось смотреть на низкое небо и угрожающего вида тучи, которые хмуро переползали с места на место прямо над головой, казалось, руку протяни – достанешь; хотелось иногда потянуться к ним пальцами, и самому за пальцами, чтобы почувствовать мягкую, прохладную и безразличную вату этих туч кожей. Куда приятней было думать о бесконечности, глядя на сумрачный рыхлый купол неба, чем на ослепительно яркую летнюю его лазурь. И по большому счету, куда легче было отрываться от этого сизого безобразия и снова наклоняться над бумагами, переводить взгляд на экран компьютера или что там еще, чем от звенящей синевы погожего летнего неба.

Дни то ползли, то летели; вечера оказывались и похожими, и непохожими друг на друга. Глеб и радовался и раздражался, и каждый раз совершенно непредсказуемо. Макар с прозелитским рвением отвоевывал у Натальи Владимировны вечерние смены, и Глеб не всегда мог с точностью сказать, будет ли этот рябой кошак дома или нет. И когда квартира встречала его тишиной и сумерками, он странным образом чувствовал себя обманутым, долго принуждал себя заняться хотя бы чем-то, но даже если принуждения оказывались успешными, вечер проходил в ожидании: спать укладываться было бесполезно, потому что Макару чуть ли не до коликов нужно было поделиться тем, как прошел день, и Глебу было подчас очень трудно делать вид, что он спал, и выслушивать сопение, бурчание и наконец произносимое с невероятной надеждой осторожное: «Ты не спишь?». Но когда он возвращался, и его приветствовал Его Неугомонность лично, задавая вопросы, частоте и настойчивости которых позавидовал бы иной пулемет, Глеб с трудом сдерживал раздражение. В иные благодушные минуты Глеб принуждал себя к умственным усилиям и пытался объяснить, откуда это; и он решал, что виной тому усталость, накапливавшаяся за день, если был в меланхоличном настроении и жаждал жалости, которую и изливал на себя ушатами; но если у него было желание поупрекать себя чуть больше, чем следовало, то Глеб охотно признавал, что он раздражался от патологичного желания Макара нарушить его личное пространство, которое Глеб сам отмерял себе очень и очень щедро. И тогда любое появление Макара на периферии зрения воспринималось как угроза его privacy. Иногда Глеб шел еще дальше и признавал с патологичной честностью, что Макар был потрясающе удобным объектом для вымещения раздражения. Он не был «мальчиком для битья» в своем прототипическом значении, не тот у него характер. Попробуй его ударь – мальчишка тут же ударит обратно, и не просто ударит, а осыплет целым градом тумаков. И именно поэтому Глеб, подспудно искавший способ избавиться от чувств, его разъедавших, почти интуитивно не сдерживался при Макаре. Странным образом тот не обижался – Глебу иногда казалось, что Макар вообще не способен обижаться, – когда Глеб огрызался на банальный вопрос: «Как прошел день?», - и сбегал в свой загон. Макар увязывался за ним следом и, грозно хмурясь и угрожающе сжимая губы, требовал объяснить, что случилось. Попытки избавиться от него не приводили ни к чему, Глеб требовал права побыть одному, Макар требовал объяснений, что за блоха его укусила; Макар побеждал: Глеб выдавливал из себя куцые фразы, криптографично сообщавшие о том, что стряслось, Макар мгновенно принимал сторону Глеба и был готов обвинить весь мир в несправедливости, и странным образом Глебу легчало. Раздражение отступало, галстук больше не казался удавкой, и Глеб мог смотреть на Макара, не борясь с желанием вышвырнуть его из комнаты и запереться в ней на ключ. И было до маленькой сверхновой в нутре приятно смотреть, как вспыхивал от радости Макар, глядел на него лучистыми глазами и сиял счастливой улыбкой, на которую невозможно было не ответить. В его безусловной преданности Глеб находил странное, в чем-то деспотичное, в чем-то эгоцентричное, в чем-то благодарное удовольствие. Быть объектом восхищения просто потому, что этим объектом был он, казалось Глебу приятным и вознаграждающим бонусом в не самом легком совместном проживании.

Глебу казалось иногда, что он и не жил особо до того момента, как в его квартире обосновался Макар. Что этот приблуда основался в ней прочно и надолго, сомнений не вызывало, достаточно было посмотреть на то, с каким усердием он обживал кухню и эргономизировал остальные комнаты. Но как выяснялось, Глеб не так уж часто сталкивался и с простыми радостями жизни, наподобие той же вылазки к озеру, и уж подавно не был способен получать от них удовольствие. Макар оказался удивительно предприимчивым парнем, и он требовал компании. Поэтому пикники на природе, вылазки за культурой и категорические требования поддержки в сложном деле выбора новых кед воспринимались Глебом с фаталистическим спокойствием. И странным делом он получал от них удовольствие. Скупое, невыразительное, очень робкое, но удовольствие. От него и не требовалось особо ничего, просто послушно угукать время от времени и послушно плестись следом, и Макар был полностью удовлетворен. Мало ли было нужно человеку для счастья – многозначительный взгляд, легкое прикосновение, легкомысленная фраза – чтобы он самодовольно умолкал и приосанивался. Ему было целых девятнадцать лет. Ему было всего девятнадцать лет. И с этой точки зрения к нему следовало относиться снисходительней. Что Глеб и делал.

Была еще одна странная мысль, которая заглядывала ко Глебу робко и редко. Чаще всего это случалось перед рассветом, и как правило когда тело все еще ощущалось изнеженным и сытым. Макар тихо спал рядом, а Глеб смотрел на комод, где в крайнем левом ящике под альбомами были положены фотографии. Лицом вниз, чтобы даже случайно не спотыкаться об изображения. Он смотрел на этот ящик, медленно доверяя себя сну, и пытался определиться с тем, как оценивать себя почти вне траура, которого никто от него не ждал – не ждал бы, даже Денис, Макара, который появился так неожиданно и так цепко ухватился за его жизнь, и то, что он почти не тосковал. Почти. Он не мог забыть удивительное и непередаваемое понимание, чуткость Дениса, его примечательную способность подбодрить, и думал, думал, что из этого действительно присутствовало в их отношениях, а что кажется сейчас. Ситуаций, в которых Макар устраивал скандал, требовал внимания, было немного, и они были типичными. Только скандалы эти были уникальными именно для их отношений и чем-то новеньким для Глеба: с Денисом эти же поводы для выяснения отношений присутствовали. Но ничего не искрилось, не взрывалось, Денис не увязывался за ним и не требовал объяснений. Они как-то проскальзывали такие времена, по обоюдному согласию избегая бессмысленных выяснений отношений. Они жили мирно. И Глеб, оглядываясь туда, думал, сколько он не знал о Денисе, и сколько не позволил ему узнать. И расслабленно позволяя этой почти неловкой мысли-вине испариться, он поворачивался к мирно спавшему и не ведавшему ничего об этих размышлениях Макару, легонько проводил рукой по линии его плеча и закрывал глаза. Он столько не знал об отношениях, и кто бы мог подумать, что глаза ему на это откроет человек, который в чувствах понимает чуть больше, чем свинья в апельсинах. Уголки губ Глеба приподнимала снисходительная усмешка, и он с чистой совестью и с почти пустым мозгом засыпал.