Млечный путь (СИ)

Ньют кивает. Он абсолютно понимает Минхо — ему приходится возиться с такими, как Ньют, круглосуточно, и он положительно понимает Алби — тому вообще приходится возиться еще и с теми, кто возится с такими, как Ньют.

— Я вот решил к тебе зайти, а то давно уже не проверял тебя, — признается Минхо. — Хоть продуктов занес. Ты, видимо, опять в отрыв ушел. Жаль, Алби не смог прийти: у него там такой завал, как бы сам не запил.

Ньют вздрагивает на такое заявление. Оба они — его давние хорошие друзья, но если с Минхо Ньют знаком всю жизнь, то с Алби ему довелось познакомиться только на втором курсе универа, когда еще не собирался бросать учебу и куда поступил вместе с лучшим другом.

Алби был старше их на три года и тогда уже готовился к выпуску, а вопреки своему грозному виду оказался отличным парнем и замечательным другом. А потому их крепкая и внезапно появившаяся дружба продолжается и по сей день. И когда Минхо тоже успешно окончил университет, Алби помог ему устроиться в тот же наркодиспансер, в котором работал сам. А не так давно занял должность заместителя главного врача, проявив себя как исключительный специалист.

Такая дружба временами кажется Ньюту странной: наркоман и два нарколога, он будто окружен, — но вот без них он бы года три точно не топтал больше землю. Не учитывая то, что однажды они уже помогли ему завязать.

— Но ты, кажется, тоже не спал. Почему, интересно? — напоминает о себе Минхо, поигрывая бровями. Ньют закатывает глаза. Улыбается. Слабо и почти искусственно, но все же улыбается.

— Ничего не было, — качает головой Ньют, прекрасно зная, что этим отделаться не сможет. И когда воспоминания о надравшемся в доску Томасе возвращаются в новых красках, Ньюта бросает в лютый холод. — Минхо, — зовет он слабо. Тот мгновенно садится напротив него за стол, — я забирал Томаса сегодня от того бара, где мы встретились. Он был в доску бухой. Никогда его таким не видел. И знаешь, что я нашел у него в карманах потом? — Ньют выкладывает на стол пару пакетиков с разным содержимым: с теми же таблетками и белым порошком.

— Это что, героин? — севшим голосом спрашивает Минхо, подвигая к себе второй пакетик. Ньют затравленно смотрит на него. — Очищенный героин? Может, мне вас обоих закрыть у себя?

Фыркнув на такое заявление, Ньют отворачивается. Как же ему не хотелось думать, что Томасу теперь тоже нужна будет помощь, но Томасу, видимо, было плевать. Но не было плевать Ньюту — на него — и было плевать — на себя. Замкнутый круг, вечное противостояние, зависимость сделать себе больно — и страдают всегда другие.

— Как давно он принимает? — решается спросить Минхо, и Ньют может лишь передернуть плечами. Он бы вряд ли не заметил, что Томас был, что называется, под кайфом, пока жил у него, но пропадал Ньют тоже достаточно часто. Кто знает, что Томас мог успеть наворотить.

А Минхо дарит ему грустную улыбку — все, чем он может сейчас помочь. Потому что устал бороться с упрямством друга — с рождения тот думал, что со всеми проблемами может справиться сам. «Мне не нужна помощь,» — проронил он в первую встречу, когда Минхо, задорно улыбаясь, тянул ему руку, чтобы поднять. «Мне не нужна помощь,» — говорил Ньют, прибегая к Минхо, пока родители были не в курсе, занятые ссорой, и пропажи ребенка не замечали. «Мне не нужна помощь,» — цедил Ньют, когда Минхо пытался отобрать у него шприцы и сам внутренне ломался, видя лучшего друга таким.

«Мне не нужна помощь».

«Я справлюсь сам».

«Это мое дело».

«Помоги тому, кто в этом нуждается».

Мне не нужна помощь.

Минхо лучше всех знает, что это значило для него всегда.

Он ерошит Ньюту волосы и возвращается к плите. Оба — такие разбитые, такие раздавленные. Такие, словно Атлас оставил им двоим держать небесный свод. И тяжесть давит на плечи, на легкие, мешает вздохнуть, не дает пошевелиться — потому что любое движение сродни самоубийству. Потому что даже неверная мысль может привести к катастрофе.

А Ньют таких мыслей допускает множество. Из этих множеств складывается целая Вселенная, тысячи параллельных миров, что отличаются мизерным несоответствием одной из ситуаций, а в итоге — и исходом всего. И Ньют не знает, что же ему делать. Потому что он понятия не имеет, в каком из придуманных им миров живет. Здесь и сейчас. Сегодня. Всегда.

И ни одна из Вселенных подсказок дать ему не может. Минхо теряется, когда смотрит на друга, а тому уже ни до чего нет дела. Минхо думает, что ему просто надо Ньюта обнять, и плечи того опускаются, а руки безвольно висят, как у тряпичной куклы. Но легче становится все равно — и Минхо, и Ньюту, а проблема такой глобальной казаться почти перестает. Они оба знают, что Минхо может помочь. Ньюту стоит только захотеть.

Стоит только позволить себе это принять.

Первый шаг на пути к этому — Ньют заставляет себя обхватить Минхо руками в ответ, и тот улыбается, выдыхает совершенно облегченно. Ньют упирается ему лбом в основание шеи, просит поддержки — сам, в первый раз сам, и Минхо не в первый раз ему ее дает. И наконец-то точно знает, что все усилия не впустую.

И когда Минхо уходит в душ, оставляя Ньюту новую надежду, тот чувствует, что живет в той Вселенной, где исход зависит только от его собственного выбора. Где все случится не вопреки всему. Где все случится так, как надо. Как того потребует он сам. Потому что кто, если не он, может исправить все, что ему довелось натворить за долгие годы? Потому что кто, если не он, должен выпрямить спину и посмотреть в новый горизонт? Потому что кто, если не он, обязан приложить силы, чтобы доползти до того финиша, который послужит стартом?

Пора взять себя в руки.

Открывается дверь спальни, Ньют ощущает осторожные шаги, и сжимается все существо внутри. Не это ли момент истины? Не сейчас ли пришло время, когда он должен начать управлять своей жизнью самостоятельно?

— Томас, — окликает Ньют. Буквально видит, как тот вздрагивает от звука собственного имени и твердости голоса Ньюта — потому что он никогда его так не называл.

И тем не менее садится за стол, виновато смотрит исподлобья и ковыряет ногтями ладонь. И взгляд горит лютым янтарным огнем. Ньют боится тех костров, что разгораются в глазах напротив, боится, что огонь перебросится на него, боится, что пламя охватит душу и тело. Боится только того, что они оба могут сгореть, но так и не добиться того, о чем втайне друг от друга мечтали все это время.

Томас замечает лежащие на столе пакетики. Ньюту легче. Тот знает, о чем пойдет разговор.

— Откуда это? Ты…

— Нет, — обрывает Томас и мотает головой, стараясь придать словам убедительности. Выходит или нет, никто не может судить. Они вдвоем не верят уже ничему. — Не принимал. Никогда раньше. Просто решил показать тебе, наконец, что бывает, когда дорогие тебе люди ведут себя так. Не прекратишь ты — начну и я.

Ньют положительно и до крайней степени уверяется в том, что совершенно и абсолютно разрушается. Как разрушаются подорванные у самого фундамента здания. Как разрушаются камни, стачиваемые капающей водой. Как разрушается мир, перевернутый горькой правдой.

И в глазах Томаса не просто горящие адским пламенем костры. В них — такая решимость, что ее хватило бы заставить мертвого подняться из могилы. Но эта решимость вдавливает Ньюта в песок. По его вине что-то может случиться с Томасом.

С дорогим ему человеком.

***

Станет ли когда-нибудь возможна та часть реальности, где Ньют прекратит упрямиться и примет для себя все таким, какое оно есть на самом деле? Без гнетущих иллюзий, без наивных мыслей, без глупых надежд? Станет ли такая реальность его домом или она выбросит его за порог, как выбрасывают в лес ненужных котят? Воспротивится ли хоть кто-то, чтобы его, Ньюта, оставили в мире с обществом наедине?

Но Ньют знает, что уже как минимум один человек встал на его сторону. И наедине с вселенной и обществом он не останется теперь точно.

Ньют мучается собственной глупостью, но он действительно не хочет оставаться один. Он действительно не хочет, чтобы из-за него страдали другие. Чтобы видели его таким, какой он есть чаще всего — потерявшим разум, гоняющимся за галлюцинациями, кричащим в ответ стонущим венам. Все, чего он хочет теперь — чтобы больше никогда такого не повторялось. Чтобы дорогие ему люди всего этого не видели. Чтобы он сам не был больше таким.