The wise man grows happiness under his feet (СИ)

Алекс так и не проснулся. Ни когда Мэтт одевался первый раз, чтобы вывести пса, ни во второй, когда он переодевался в деловой костюм перед выходом на работу.

Мэтт знал, что его молчаливый уход снова будет выглядеть как бегство, и как раз этого допустить не хотел. Он понимал, что почувствует Алекс, проснувшись и не обнаружив его рядом, поэтому решил, что надо оставить записку. Он выдрал листок из ежедневника, достал ручку и, присев на кровать, написал крупным почерком:

«Я хотел бы быть с тобой этим утром, но я предупреждал, что сегодня важный день. Не могу его пропустить. Жди меня к пяти часам. Отдыхай.

Я люблю тебя.

Мэтт»

Он понимал, что стоит выбросить эту записку, стоит уехать, а потом сказать, что всё было ошибкой — и он избежит добровольного рабства. Но он уже знал, что никогда так не сможет. Поэтому он оставил листок на своей подушке, последний раз глянул на растянувшегося в его постели Алекса и вышел.

Алекс, проснувшись, долго не открывал глаза, не смея поверить своему счастью. Он не строил иллюзий по поводу Мэтта, нет. Он знал, что это только на один раз. Но и единственного раза ему было достаточно для счастья. Он вспоминал всё, что происходило ночью, и его пробирала лёгкая дрожь; он улыбался, не открывая глаз, вспоминая сильные руки, ласкавшие его во всех мыслимых и немыслимых местах, собственное возбуждение и чувство сумасшедшего, опьяняющего счастья.

Потянувшись, он приподнялся и, зная, что Мэтт ушёл, завалился на его подушку. Что-то сухо хрустнуло, и Алекс вытянул из-под себя записку. Он пробежал её глазами несколько раз, не веря тому, что написано, и сначала обрадовался.

Но он был слишком умён, чтобы не понимать, что к чему.

Мэтт не хочет сделать мне больно, — подумал он. — Он просто жалеет меня.

***

Когда Мэтт вернулся домой, Алекс начал разговор именно с этого. Отстранил Мэтта, который хотел его обнять, и серьёзно, тихо сказал:

— Не надо. Я не девочка, и ты не обязан после этого жениться на мне. В том, что произошло, виноват я, и ты можешь не переживать. Я не жду и не требую от тебя взаимных чувств, — голос его наконец дрогнул. — Я только надеюсь, что это ничего не испортит окончательно.

Мэтт приподнял за подбородок его опущенное лицо и мягко улыбнулся. Почему-то эта улыбка вселила в Алекса нелепую надежду, что утренняя записка всё же была правдой.

— Это вообще ничего не портит, детка, — отпустив его подбородок, Мэтт погладил его по щеке. — Я люблю тебя. Просто иногда надо наебениться в хлам, чтобы осознать собственные чувства. Даже пьяный, я бы никогда не допустил этой ночи, если бы знал, что не люблю тебя. Иди ко мне.

Алекс, сдавленно всхлипнув, привалился к нему, уткнулся лицом в грудь и заревел, сотрясаясь всем телом. Лицо Мэтта, которое Алекс видеть не мог, изменилось: нежность исчезла, заменившись оглушающей тоской. Мэтт чувствовал, что именно сейчас окончательно положил свою жизнь, свободу, свои привычки на алтарь, посвящённый этому мальчику, влюблённому в него. Это было героически, красиво, Мэтт немножко гордился собой, но всё равно в основном чувствовал только одно: безысходность.

Когда Алекс отстранился от него, от тоски на лице не осталось и следа; Мэтт не позволил себе показать настоящие чувства. Алекс должен был быть уверен, что всё в порядке. Что свершилось то, чего оба они так ждали, искали и, наконец, нашли.

— Значит, любовь всё-таки есть? — спросил Алекс, смахивая последние слезинки. — Значит, ты веришь в неё?

— Приходится верить, — Мэтт делано беспечно пожал плечами. — Что же это, если не любовь?

Алекс купился. Потому ли, что был юн и наивен, потому ли, что чувства вытрясли из него последние мозги, потому ли, что плохо разбирался в людях и просто не расслышал лжи в словах? Мэтту было неважно. Он просто знал, что теперь Алекс будет счастливым, вот и всё.

О, Алекс был счастливым. Его лицо светилось такой радостью, что Мэтт видел, чувствовал — его жертва принесена не зря.

В самом деле, — думал он. — Я несчастлив и, может, счастливым никогда не стану. Но хотя бы он будет счастлив.

Чувства к Алексу были противоречивые. С одной стороны, никуда не делась отцовская привязанность, но с другой в Мэтте, где-то в самой тёмной глубине его души, шевельнулась ненависть. Это добровольное самопожертвование не было добровольным в полной мере, и Мэтт снова чувствовал себя обманутым, использованным и в высшей степени несчастным. Он должен был изображать из себя влюблённого и натягивать на лицо улыбку, когда Алекс на него смотрел. Он должен был спать с ним в одной постели (хотя это-то, конечно, неприятно не было). Он должен был быть верным, чёрт побери!

И ведь он сам, сам подписался на эту каторгу. На пожизненную ложь.

В тот вечер Алекс впервые вошёл в его спальню, имея на это все права. Они просто легли рядом, и Алекс прилип к Мэтту всем телом, обхватывая его руками и ногами, словно боясь потерять. Мэтт обнял его, накрепко прижимая к себе, и, хоть они были так близки физически, на самом деле они стояли на двух разных краях пропасти. Алекс был душераздирающе счастлив, а Мэтт — раздавлен и опустошён, и никакого духовного родства между ними не было. Пожалуй, лёжа в одной постели, сплетя руки и ноги, дыша в унисон, они были чужими друг другу, как никогда. Мэтт из-за своей ненависти. Алекс — из-за своей слепоты.

***

Мэтт, конечно, долго не продержался. Алекс после первой ночи резко превратился в стеснительную овечку и инициативы не проявлял, а у Мэтта не было никакого желания ни тискать его, ни трахаться с ним, ни даже видеть его. Алексу это казалось семейной идиллией, которой для счастья даже секс не нужен.

А Мэтт на третий день ушёл с работы рано и нашёл себе последнего в своей жизни одноразового приятеля. Секс с ним был быстрый, не запоминающийся, а после, оставшись в одиночестве, Мэтт понял всю глубину своего предательства и отступничества.

Он же клялся себе. Хранить верность Алексу и быть достойным его. А достоинство продержалось жалкие три дня, и это заставило Мэтта почувствовать себя таким низким, таким слабовольным и грязным, что он к собственному ужасу понял, что не только не имеет права, но и не хочет путаться ни с кем посторонним. Другое дело, что и Алекса он тоже не хотел, видя в нём виновника всех своих бед.

Но на этот раз ему хотя бы удалось поддерживать видимость того, что всё хорошо. Алекс ничего не заподозрил тогда, и более того, так никогда и не узнал, что творилось с Мэттом в первые дни их отношений.

Мэтт приветливо ему улыбался, позволял засыпать у себя на руках, утрами целовал в доверчиво подставленные щёки, губы, веснушчатый нос. Мэтт веселил его, рассказывал ему истории, смотрел с ним фильмы, делал ему какао с зефирками, брал на прогулки с собакой, целомудренно тискал за задницу поверх шортов, подтрунивая над трогательной стеснительностью.

Но в душе его бросало от лютой ненависти к кроткому, прямо-таки христианскому смирению перед своей судьбой. Перед своим крестом, обузой, ношей.

Правда, всё стало куда проще, когда Мэтт ощутил предсказуемо быстро вернувшийся физический голод. С тех пор, как он постыдно трахался с мужчиной, чьего имени не знал, прошло несколько дней, и естественные инстинкты вернулись. Но теперь, к его облегчению, это было не просто желание. Он снова, как и до их первой ночи, хотел Алекса, и это больше не было проблемой — он мог всё себе позволить.

Алекс спал с ним в одной постели каждую ночь, жарко дыша в шею и иногда забираясь сверху, распластываясь на нём как лягушонок. Мэтт несколько дней не чувствовал ничего, кроме отторжения, но природа наконец взяла своё, и Алекс, сонно ворочающийся рядом, стал чем-то вроде непривычного на вкус лакомства. Вроде бы невкусно, но хочется попробовать ещё кусочек.

Поэтому Мэтт, до того прижимавший спящего Алекса к себе, повернул его за плечи на спину, склонился к нему и провёл губами по щеке, наслаждаясь мягкостью кожи. Алекс был тёплый, сонный, наверняка покорный, и Мэтту страстно захотелось повторить тот первый опыт, который он плохо помнил.