Отправлено (СИ)

– То есть, по вашему мнению, вы сделали все возможное, чтобы как можно дольше удерживать самолет в воздухе и посадить его безопасно? – вопрос звучит как-то глупо. Вовсе не так, как я представлял себе, набрасывая план интервью.

Он смотрит на меня прозрачными усталыми глазами. В них нет ни раздражения, ни насмешки. Только эта всепоглощающая усталость человека, который не спал как минимум сутки.

Сколько раз ему уже задавали этот вопрос?

Полоски на погонах его кителя отливают золотым.

– Полагаю, что да, – он смотрит куда-то мимо, мне за спину, наверное, в окно. – Управляемость самолета поддерживалась только за счёт изменения в мощностях оставшихся двигателей. Удерживать его ровно было практически невозможно. Нам очень повезло, что метеоусловия были удовлетворительными, боковой ветер при посадке в такой ситуации разрушил бы судно с куда большей вероятностью.

– Самолет ударился крылом о взлетную полосу и загорелся. Погибли сто двадцать восемь человек пассажиров из двухсот пяти и все четыре члена экипажа. Этого можно было избежать?

Да, это интервью насквозь проплачено. И моя задача вытянуть как можно больше эмоций, двусмысленных фраз, которые потом можно будет подать в правильном ключе. Наш разговор с редактором и компанией-заказчиком был коротким, но емким. Поставленные задачи просты: создать нездоровый ажиотаж вокруг версии о некомпетентности или ошибке пилота. Подтасовка результатов, опубликованных комиссией, подкуп ее членов скомпрометированным авиаперевозчиком.

Такое я умею.

Из-под белоснежного воротника форменной рубашки сидящего напротив меня мужчины расползлось пятно ожога. На лице зажившие шрамы.

– Компьютерная симуляция, а потом и симуляция с участием пилотов показала, что в заданных условиях безаварийная посадка была невозможна, – он все так же не смотрит на меня, пальцы сцеплены в замок. Я почему-то не могу отвести взгляд. Его руки похожи на руки пилотов из любого фильма: аккуратно подстриженные ногти, кольцо на безымянном пальце. Часы.

Он вообще весь аккуратный. Стандартный. Встретив такого на улице, вряд ли запомнишь черты лица. Скользнешь равнодушным взглядом и сразу забудешь.

– А если бы на борту оказались ваши родные, вы бы вели себя так же? – вопрос провокационный, подлый. Один из грязных приемов.

Он, наконец, смотрит на меня. Но все так же спокойно, без раздражения или возмущения. Разве что слегка удивленно. Оно мелькает в серо-голубых глазах на доли секунды и тонет в усталости.

– Да, – он кивает. – Разумеется. К каждой аварийной ситуации есть инструкция, и она не изменится вне зависимости от того, кто находится на борту.

Мне становится паршиво. Запал, с которым я начинал это интервью, тонет в тягостной бесцветной атмосфере усталости и тишине, царящей в зале. Куда делась фоновая музыка?

Хочется извиниться и уйти.

Совесть проснулась? Поздновато. Особенно учитывая, сколько людей и целых компаний я уже «закопал».

Но это…

Может, это слишком уже даже для меня? Но почему? В моем «послужном списке» кого только не было.

Но за их спиной не сгорели заживо сто двадцать восемь человек, которые до последнего верили в спасение.

– Почему вы выжили? – язык живет отдельно от меня. Я задаю заранее заготовленные вопросы без запинки, даже с нужной интонацией.

– Не знаю, – он пожимает плечами. – Думаю, повезло. Пилоты редко выживают при подобных посадках.

– Вы пытались спасти пассажиров или экипаж после приземления?

– Кабина была заблокирована, меня вытащили пожарные. Но если бы я мог, – в его голосе вдруг слышится что-то ломкое, от чего мне становится почти физически больно, – я бы попытался вытащить каждого, кто был еще жив.

Сейчас бы закурить.

Денег, что мне заплатят за это интервью, хватит на присмотренную мной в прошлом месяце «бэху».

Надо подобрать сопли и работать.

Сколько ему лет? Вроде сорок пять? Семнадцать тысяч часов налета. Инцидент только один – загоревшаяся в хвостовой части самолета проводка. Пострадавших тогда не было.

– Как к произошедшему отнеслась ваша семья? – опять запрещенный прием.

Он впервые за разговор расцепляет руки. Трет пальцами висок. Морщится.

– Я бы не хотел обсуждать мою личную жизнь.

Да блядь!

Любой бы уже сорвался, наговорил лишнего. Конечно, из уже имеющегося материала я смогу склепать сюжет, которому позавидует сам Киселев, этого усталого мужчину будет осуждать полстраны, а акции авиакомпании ощутимо сползут вниз, но, идя сюда, я рассчитывал на другой результат. На все что угодно, кроме этого усталого спокойствия.

К тому же, кого я обманываю, мне самому хочется испытывать к нему неприязнь. Но вместо этого мне хочется пожать этому пилоту руку. И послать заказчика.

Я спекся?

– Последний вопрос, – я сглатываю. – Вы вините себя в смерти пассажиров?

– Я чувствую ответственность. Как и любой пилот, – он на секунду прикрывает глаза.

Вопросы кончились. И я впервые за всю практику работы журналистом не знаю что сказать.

Убираю со стола смартфон, выполняющий функцию диктофона.

Не такой уж я и беспринципный ублюдок, выходит? Расклеился? Пора писать заявление по собственному желанию?

– Спасибо за интервью, – выговариваю через паузу.

Он кривит уголок рта в грустной короткой улыбке и молча кивает.

А потом вдруг говорит:

– У меня завтра с утра первый вылет после инцидента.

Зачем он мне это рассказывает? Тут какой-то подвох?

– Не боитесь?

– Шанс, что снова произойдет инцидент – минимален.

– Вы не ответили.

– Я не знаю, – он рассеянно смотрит на часы. – Это работа.

– Я думал, что летчики по-особенному относятся к полетам. Влюблены в небо.

– Журналисты любят романтичные истории, – он неожиданно улыбается мне. И хотя это кривая улыбка очень уставшего человека, я чувствую, что улыбаюсь в ответ.

– Романтичные истории любят читатели. Журналисты их просто создают.

Почему я раньше не видел, что на верхних скулах у него бледные едва заметные веснушки?

Мне вдруг думается, что это интервью превратилось в почти дружескую беседу. Не хватает заказать выпить.

Как я буду писать чертову статью? Зная про веснушки. Про серо-голубые усталые глаза. Про ожог, прикрытый воротником форменной рубашки. И про сцепленные в замок пальцы.

И тогда я говорю:

– Может, закажем выпить?

Если нажраться, писать будет легче. Но бухать в одиночестве я не то чтобы хочу. Так можно перестараться. Мне просто нужно дойти до кондиции.

– Мне в рейс, – он не выглядит удивленным моим внезапным предложением.

А мне не похуй?

– А я так не хотел пить один.

Да ты алкаш, Лешенька. Двадцатипятилетний алкаш. И мразь. Чудесный человек, одним словом. Таких к СМИ допускать – все равно что обезьяну к кнопке запуска ядерной ракеты.

А что, денег всем хочется.

Просто кому-то совесть меньше мешает.

– Я могу составить компанию. Как раз нужна доза кофе.

Ого…

– Читал, у вас жена и двое детей.

– Они в Греции. Жена считает, им ни к чему видеть весь этот балаган.

Он не знает, что я не выключил диктофон.

Материал действительно будет бомбой.

Надо выпить. Блядь.

Жестом зову официантку. Для того, чтобы сделать выбор, мне даже не нужно меню.

– А мне сделайте кофе. Черный. Спасибо, – он тоже не раскрывает буклет.

– Семья вас поддерживает? – спрашиваю это, едва девушка уходит.

– Иногда звоню им по Скайпу.

Официантка ставит на стол стакан и бутылку передо мной и чашку кофе перед ним.

Первый глоток обжигает горло.

Почему я не зову его по имени? Глупо как-то.

– Денис Александрович… – начинаю было.

Он смотрит с незлой насмешкой. Залпом допиваю содержимое стакана. Плескаю еще на два пальца.

Я бухаю и мне похуй.

Сам шучу, сам смеюсь называется.

Почему он вообще тут все еще сидит? После того, что я устроил. Я бы за такие вопросы въебал. И виноватым бы себя не чувствовал.