Что движет солнце и светила

А потом Сережа ушел в поход; обратно его принесли на руках -неподвижная, серая маска лица; пепельные губи, руки свешивались с носилок, неживые, ватные руки. На работе сказали: "Кузнецов погиб. У жены с сердцем что-то, в больницу увезли". Оля - привыкла притворяться, что ли? равнодушно, не изменившись даже в лице, спросила: "А дочка с кем?" "Соседа присматривают", -ответили.

Она проверила баланс, сверила платежные ведомости, что-то ещё делала механически точно, как бы на автопилоте. Колонки цифр резали глаза, каждая завитушка - четкая, аккуратная, но только стоило отвести глаза от бумаг - и всё расплывалось, размывалось как акварель на влажной бумаге. Дома она, не раздеваясь, увала на диван, хотела заплакать, знала, что надо выдавить слезу, но глаза оставались сухими. 0ля прикрыла тяжелые веки и незаметно уснула. То пронзительно резко, то слабо, едва различимыми штрихами проступала тень Серёжи, наплывали то безликие, то сумасбродно прекрасные сцены, и снова - пестрый калейдоскоп теней, лиц, света, сумерек, и таял, исчезал во тьме, как белокурый дым костра, лунный профиль Сережи, и миражи прошлой жизни проносилась перед ней. И вдруг нелепо, смешно, с не пугающей, естественной в снах внезапностью, возник Соловьёв, и театрально протянул руку, в которой трепыхался букетик белых фиалок, но принять их не было сил Оля кивнула, показала глазами на пустую синюю вазу и отвернулась к стене. Всё, что было потом, она принимала за сновидение, нелогичное и бессмысленное, но утром к ней явственно прикоснулась горячие, шершавые ладони. Она открыла глаза: никого! Снова смежила ресницы, и тут же знакомые ласковые пальцы, играя, пробежали по её ноге. Она не стала открывать слова. Зачем? Всё это - наваждение, она обречена на него, Сергей-первый будет с ней рядом всегда...

Оля сложила записку по залохмаченным сгибам, сунула её в конверт и задвинула коробку с ёлочными игрушками в тёмный зев антресолей. Оттуда выпорхнуло облачко серой пыли и, попав в столб солнечного света, заискрилось карнавальным разноцветьем.

День двигался медленно, лениво, и ничего не хотелось делать, и даже когда свекровь привела Витальку и тот, свежий от мороза, сразу, с порога, потребовал чаю и блинов, Ольга не засуетилась, выставляя напоказ свои кулинарные способности, равнодушно отмахнулась: "Сыр, колбаса есть. Перебьёшься!?

Виталька поегозил, настроил на паласе дворцов из кубиков, пересмотрел по несколько раз картинки в новой книжке русских сказок, поканючил:" М-а-ам, почитай", но быстро сообразил, что она не в настроении и принялся рисовать ушастых зайцев. Свекровь что-то монотонно рассказывала о своих болячках, жаловалась на соседей с их оглушающей стереустановкой, но поскольну Ольга не проявляла к этим темам привычного интереса, быстренько засобиралась обратно.

Как только дверь за ней закрылась, Витальке была дана команда ложиться спать. Потом Ольга сидела на кухне, пила чай и размышляла о том, почему эти скоты мужики гуляют направо и налево, чего им не хватает? Ну да, впору завопить как Цветаева: "Мой милый, что тебе я сделала?"

В конце концов, ей стало совсем тоскливо, и она легла спать на неразобранный диван. Чтобы Соловьёв, когда вернется ночью с рыбалки, не вздумал устроиться рядом. Любые его прикосновения были бы ей противны.

Соловьёв обнаружился утром на кухне. Он лежал на низкой раскладушке, прикрытый тяжелым овчинным тулупом - вместо одеяла. Синяя щетина на подбородке и щеках, темные коричневые круги вокруг глаз, обвислые, неаккуратные усы, обветренные, подернутые блеклой плёнкой губы - всё в его лице казалось Ольге противным, особенно эта щетина! Но против своей воли она почувствовала неясный, пугливый жар - он пробежал по коже лица, сладко кольнул ямочки на щеках, и, нежно-грубый, заставил-таки, вспомнить полузабытое, прекрасное ощущение радости первых дней после свадьбы. Ольга провела ладонью по лбу и нарочно громко, в пространство произнесла:

- Разлёгся тут, ни пройти - ни проехать!

Но Соловьёв усердно дышал - равномерно, глубоко, веки плотно прикрыты, и все-таки по едва уловимому подрагиванию ресниц И крыльев носа Ольга верно определила: он не спал - притворялся.

- Хорошо, видно, нарыбачился!

Соловьёв открыл глаза и вздохнул;

- Дадут в этом доме когда-нибудь нормально выспаться?

- Разлёгся тут как кот после масленицы!

- Дурашечка, - сказал Соловьёв.- Ничего ты не поняла.

- Где уж нам? - Оля бочком протиснулась к плите, загремела

кастрюлями. - Нам одно понимать надо: как борщ сварить, белье

постирать, пол помыть.

-Всяк сверчок знай свой шесток! Ну-у, - Соловьёв улыбнулся. - Замуж выходят, вроде, для того, чтобы мужа любить, детей кормить, дом вести...

- Я в домработницы к тебе не нанималась!

Ольга открыла кран и забренчала в мойке ложками-вилками. Соловьёв окинул взглядом её спину - сутулится жена, плечи опущены, волосы забраны в пучок, на шее редкие волнистые завитки: хоть бы в парикмахерскую, что ли, сходила; на бедрах топорщится серый халат в блеклых незабудках - и чего бережёт югославский бежевый пеньюар? Наверное, иной был бы у неё вид, если бы стоял сейчас на кухне, восстав с раскладушки, не он, Соловьёв, а тот, другой, которого Ольга наверняка помнила и - кто знает? - вольно или невольно сравнивала с мужем.

Соловьёв живо вообразил Ольгу веселой, с распущенными по плечам волосами, улыбчивую, покладистую. И вздохнул.

- Не нарыбачился, что ли? Это сейчас называется - рыбачить,

так?

- Брось ты...

- Прямо сейчас бросать? - Ольга повертела в руках тарелку. - Жалко на тебя тратить. Подарок свекрови. Как-никак.

- Ну, зачем ты так?

Ольга принялась драить и без того сверкавшую серебром турчанку, только брызги летели во все стороны. Соловьёв прислонялся к косяку, скрестил руки на груди. Интересно всё-таки, помнит она или нет, давнюю, на первом году их совместной жизни, обмолвку? Сказала: "Он несвободным был, но женился бы. Тебе, Соловьёв, бояться больше нечего: его нет, совсем нет". И ещё что-то хотела сказать, но Соловьёв перебил: "Не надо. Разве я похож на взломщика? Не хочу взламывать твою душу." Больше они об этом не говорили, но Соловьёв напрасно думал, будто неревнив. И будто ему безразлично всё, что было в жизни Ольги до него. Но прошло опьянение, наивность и мудрость первых месяцев семейной жизни, и однажды Соловьёв понял: не он, а кто-то другой вылепил из Ольги женщину, и её привычки - это привычки того, другого. Наверное, она ничего не поняла, когда он стал противиться её особенным ласкам - резко отстранялся, однажды чуть не ударил Ольгу, но сдержался. Причин своей ярости, пожалуй, и сам не донимал. Как не понимал и другого: почему морщился, когда жена напевала песенку Булата Окуджавы про шарик, который улетел. Петь она перестала. И только когда запиралась в ванной, сквозь шум душа доносилось глухое: "Женщина плачет... А шарик летит !"