Любимые и покинутые

Она прижимала его к своей груди так сильно, что стало больно рукам, а он все ревел, и по его щекам катились крупные слезы. В дверях появилась Машка в пижаме и босая. Устинья видела ее бездонные глаза с расширенными от ужаса зрачками.

— Папа! Папочка! — закричала она с порога и бросилась к Николаю Петровичу. — Что же ты так кричишь? Я ведь люблю тебя, милый папочка.

Она схватила его за пояс и прижалась к нему всем своим тоненьким тельцем. Постепенно его рев стал превращаться в утробный рык, скоро замеревший в глубине его живота. Он весь обмяк, и Устинья подвела его к тахте, осторожно посадила на нее, а потом и положила, подсунув под голову подушку.

— Бедненький ты мой, — сказала она, наклоняясь и заглядывая в его словно остекленевшие глаза. — Со всех сторон тебя жизнь бьет. Не сдавайся, Петрович, не сдавайся — мы с Машкой всегда с тобой.

Маша прокралась в Натину каморку — «Шанхай» — и остановилась посередине. В окна светила полная луна, казавшаяся ей большим стеклянным фонарем, наполненным клубящимся дымом. Она вспомнила что-то, связанное с луной. Кажется, раньше она могла плавать в лунном свете, потому что тогда он был плотный, как вода. Но после плавания в лунном свете у нее не оставалось сил, и она проваливалась в горячую черную бездну.

Может, она и сейчас сможет плавать?.. Она сделала несколько движений, похожих на танцевальные па, наткнулась на табуретку, больно ударила коленку. Свет был жидкий, еще жиже воздуха, и в нем почему-то было трудно дышать.

Она вдруг вспомнила, что раньше в этой каморке под лестницей был чулан и жили летучие мыши. Одна как-то залетела в мансарду и запуталась в ее волосах. Анджей взял большие ножницы и отрезал клок волос вместе с запутавшейся в них мышью. Зачем он это сделал? Пускай бы она так и жила в ее волосах. Он вырезал ей волосы, а через неделю ушел от нее навсегда. Ей все говорили, будто он утонул, она верила, берегла себя для мертвого Анджея — два года не позволяла никому прикоснуться к себе. Теперь, когда она знает, что Анджей жив, ей хочется, чтобы к ее телу прикасались все мужчины на свете. Она любила мертвого Анджея, а оказалось, он живой. Значит, она любила другого человека… Кто это был? Ей обязательно нужно знать, кто это был.

Маша приблизилась к Натиной кровати. Ната совсем усохла и стала похожа на мумию. Но в ней еще теплилась жизнь. Последние дни Ната стала очень много есть, и приходится часто подкладывать ей судно. «Если она умрет, — подумала Маша, — я не позволю ее закопать в землю — пускай лежит в этой каморке. Это будет склеп Наты. По ночам сюда будут приходить привидения всех Маш. Интересно, они будут ладить с привидением Наты?..»

— Ната, ты хочешь умереть? — громко спросила Маша.

— У-у, — промычала мумия и широко раскрыла рот.

— Ты хочешь есть? — удивилась Маша. — Ладно, я сейчас принесу тебе кислого молока и хлеба Ты хочешь хлеба?

— У-у, — промычала мумия.

Маше вдруг стало очень весело. Она бегом спустилась в погреб, так же бегом вернулась оттуда, неся в руках крынку кислого молока, отрезала на кухне ломоть хлеба. Очень весело — ведь она еще никогда не кормила Нату при луне. Теперь частички лунного света попадут в ее живот вместе с хлебом и молоком. Натин живот весь пропитается ими, и когда она умрет, будет светиться ночами. Но для этого ее нужно кормить каждую лунную ночь.

Она услышала скрип лестницы прямо над головой — это за ней идет муж. Она любит выскальзывать ночами из постели и бродить по темному дому и саду, а он, проснувшись, идет ее искать. Он почему-то боится, что с ней может что-то произойти. Глупый. С ней-то как раз ничего страшного не случится, потому что умершую в ней часть тут же заменяет невесть откуда берущаяся живая часть или даже две. Зеркало это заметило — в зеркале она каждый день разная. Скоро ее никто не будет узнавать, кроме зеркала.

Парень проскользнул в «Шанхай» и, увидев стоящую над Натой Машу, сказал:

— Ну вот, ты и ночами из-за нее не спишь. Ничего с ней не сделается. — Он обнял Машу за голые плечи — она была абсолютно нага.

— Давай прямо здесь, — сказала Маша, прижимаясь спиной к его животу. — Мне кажется, ей хочется увидеть, как это должно быть по-настоящему. У нее никогда в жизни не было этого по-настоящему.

— У-у-у, — прозвучало очень низкое Натино.

Маша присела на корточки лицом к луне. Ей показалось, что лунный свет, вливаясь в ее лоно, серебрит его, делает атласно мягким. Парень тоже сел на корточки, загородив от Маши луну, и она поняла, что лунный свет на самом деле превратил ее лоно во что-то удивительное, обладающее волшебной притягательной силой. Она видела это по зрачкам парня, которые, вздрогнув, поплыли, плавясь, точно кипящая смола.

Ей хотелось выть и рвать на себе волосы от наслаждения. Завыть она не могла — не переносила немузыкальные звуки, зато вцепилась себе в волосы и с удовольствием вырвала клок. Потом вонзила зубы парню в руку — у нее не было больше сил терпеть то, что он с ней вытворял, — и он, взвизгнув от боли, стал покрывать ее тело поцелуями, от которых ей стало щекотно.

— У-у-у-у, — неслось беспрерывно из угла, где лежала Ната. Маша, подняв наконец голову, сказала:

— Но тебе бы так не понравилось — лесбиянки не умеют отдаваться мужчинам.

— Она лесбиянка? — спросил парень, обливаясь потом на холодном лунном полу. — Что же ты мне раньше не сказала?

— Это что-то меняет?

— Я ее убью. Ты жила с ней?

Маша расхохоталась и накрыла рот парня своими волосами.

— Жила? Я не понимаю этого слова. Если ты спрашиваешь, занималась ли я с ней любовью, то я отвечу: нет, не занималась — я даже не знаю толком, как это бывает у женщин. Зато я изучила в совершенстве это занятие с мужчинами. Правда?

— Все равно я убью ее. Она хотела тебя. Она хотела тебя?

— Она меня стерегла. Мне кажется, я просто была ее мечтой. Хотя, наверное, в зоне ее научили мечтать весьма своеобразным образом.

Парень лишь повторил сквозь стиснутые зубы:

— Я ее убью. Она все равно никому не нужна.

Он вскочил с пола и бросился к Нате. Наклонился над ней, вглядываясь в ее лицо, потом протянул руку и сдернул одеяло.

Это было тошнотворное зрелище. Натин живот торчал колом. Могло показаться, что все ее туловище превратилось в огромный безобразный живот, из которого торчали спички-руки и спички-ноги. В животе что-то шевелилось и подрагивало — это было заметно даже в тусклом лунном свете.

Парень с минуту, точно завороженный, смотрел на Нату, потом повернулся к Маше и, неестественно тонко хихикнув, сказал:

— Она брюхатая. — Он рассмеялся с визгливым ужасом, как баба, увидевшая мышь или ужа. — Брюхатая, брюхатая. Вот чудеса. Ты знала, что она брюхатая?

— Как здорово! — воскликнула Маша. — У мумии родится маленькая мумия и еще одной мумией станет на свете больше.

Маша заметила, как вдруг широко округлились обычно полуприкрытые тяжелыми веками Натины глаза, как она пыталась приподнять голову, видимо, силясь что-то сказать.

— У-у-у-еййе ея, — выла она.

— Что она сказала? Ты поняла, что она сказала?

— Да. Убейте меня, — безошибочно догадалась Маша. — Она сама не знала, что беременная.

— Надо отдать ее в больницу.

— Нет! — Маша капризно топнула по лунному полу. — Она моя. Никому не отдам.

Уже когда до отправления поезда осталось пять минут, и проводница вежливо пригласила провожающих выйти на перрон, Николай Петрович сказал:

— Как решите, так и будет. — Он встал и добавил, уже переступив порог купе: — У меня только и есть на всем свете вы двое. Моя единственная семья.

И он быстро вышел.

Маша молчала, забравшись на верхнюю полку и глядя в окно ничего не замечающими глазами. Устинья сидела в плюшевом кресле возле столика и вязала Маше шерстяные наколенники для занятий балетом, который Маша, как ей самой казалось, забросила навсегда.

— Что я скажу ему? — спросила Маша, уже когда Устинья начала стелить постели, готовясь ко сну. — Не могу же я сказать: Толя, я тебя люблю. Поехали жить к нам. Навсегда.