Любимые и покинутые

Парень со смоляным чубом поселился в доме у реки, радуясь и одновременно страшась тому, что нечаянно-негаданно свалилось на него. Эта загадочная женщина влекла его к себе все больше и больше. Если бы он верил в ведьм и прочую нечисть, он бы наверняка решил, что Маша — ведьма. Кстати, так думала мать парня, один-единственный раз, и то мельком — из кабины полуторки сына — видевшая Машу.

Он успевал сделать все, а Маша продолжала наслаждаться таинственным ничегонеделаньем. Разве что ее дни теперь разнообразили визиты в Натину комнатушку. Ей нравилось заходить туда, потому что она тут же — и очень легко — представляла себя на Натином месте, видела мир ее глазами, думала ее мыслями. Это было словно путешествие в иное измерение. Маша знала, что Ната скоро умрет, умрет вся без остатка — и очень ей завидовала. Она из зависти старалась продлить ее дни — кормила с ложечки теплым молоком, сметаной, подкладывала судно — это напоминало ей ту Машу, которая умерла и привидение которой поселилось навечно в этом доме, — массировала больную руку, обтирала тело мокрым полотенцем.

— Ты очень добрая, — сказал как-то парень, — а зачем-то все время притворяешься злой и нехорошей. Другие делают наоборот. Я бы хотел иметь от тебя ребенка. Почему ты не беременеешь?

Маша расхохоталась. Она вдруг почувствовала себя очень счастливой. Не такой счастливой, какой должен чувствовать себя нормальный счастливый человек, а счастливой по-сумасшедшему. Этот мир больше ничем не может привязать ее к себе, сделать покорной, ручной. Как хорошо жить, когда нечего терять. Но от того, что жить так хорошо, хочется почему-то умереть.

Устинья приехала в начале сентября. Маша сделала вид, что знакома с ней, хотя она знала, что та ее часть, которая помнила Юстину, тоже умерла. Но ей не хотелось расстраивать Юстину, и она сказала:

— Я тебе очень рада. А Ната умирает. Ее парализовало, потому что я вышла замуж. Идем, я познакомлю тебя с моим третьим мужем. Меня могут посадить в тюрьму, правда? Но вы с Соломиным обязательно меня оттуда вызволите. Иначе я могу опозорить его на всю область.

Устинья перекрестилась и обрадовалась, что не взяла с собой Машку. Она всплакнула над Натой, которая осталась безучастна к ее появлению. Парню со смоляным чубом Устинья сказала:

— Смотри, если обидишь ее хоть чем-нибудь, собственными руками придушу. Красивая тебе досталась жена, ничего не скажешь. Ой, гляди, убежит от тебя.

— Я и так в оба смотрю. А вы от него, что ли? Пусть он только попробует пикнуть, и я скажу, что он…

— Он не пикнет, — перебила парня Устинья. Ей не терпелось поскорей уехать из этого дома, который она так любила и встречи с которым всегда ждала с нетерпением. Ей казалось, здесь поселилась нечистая сила. «Надо бы священника привезти, — думала она. — И поскорей. А то быть беде…»

Она не знала, что может случиться в этом доме у реки, но предчувствие беды висело в воздухе. Она корила себя за то, что позволила Маше остаться здесь.

«Ну, а что бы с ней случилость там? — размышляла Устинья, желая успокоить собственную совесть. — Ну да, накачали бы лекарствами, лежала бы пластом в постели между сном и явью. Но как же она похорошела! Никогда не видела ее такой красавицей, даже во времена Анджея…» — И тут впервые ей пришло в голову (она содрогнулась от этой мысли, но ничего не могла с собой поделать), что это Анджей во всем виноват. Не Соломин — нет. Соломин слишком прост и примитивен для того, чтобы суметь повлиять на судьбу такой женщины, как Маша. Соломин — это уже следствие. А причина…

— Он оставил мне письмо, но я не стала его читать, — сказала Маша Устинье у ворот. — Ты была права — он жив. Я уверена, он и тебе оставил письмо.

Устинья вздрогнула и опустила глаза.

— Не бойся — я никому об этом не скажу, — сказала Маша и рассмеялась.

Она не поверила словам Маши. Но как бы там ни было, впервые в жизни Устинья не хотела и думать об Анджее.

В квартире Соломиных поселилась тревога. Устинья, наведавшись в дом у реки, занемогла. Мучили ее по вечерам головные боли, от которых не помогали никакие лекарства. Она лежала на своей узкой девичьей кровати, прикрыв глаза шелковым шарфом, хотя в комнате было темно. Ей казалось, что так она не видит мерзостей, происходящих в доме у реки. В том самом доме, который совсем недавно почитала чуть ли не храмом.

Она не могла открыться в своих страхах и тревогах Николаю Петровичу, наперед зная его реакцию: послать врачей и увезти Машу силой.

«Ну и что дальше? — думала Устинья. — Психушка. Хорошая комфортабельная психушка…» Устинье случалось бывать в сумасшедших домах еще в ту пору, когда она училась в медицинском колледже. После каждого посещения оставалось невероятно тягостное впечатление.

Но больше всего беспокоила Устинью маленькая Маша. На первых порах, вернувшись с моря, она словно пила жизнь большими глотками: много занималась балетом, музыкой, попросила Устинью сводить ее в церковь, где они выстояли длинную воскресную мессу. Устинья выбрала для этой цели костел, тем более, что был он расположен на окраине города, в так называемой немецкой слободе, и среди прихожан вряд ли можно было встретить знакомое лицо — Устинья не хотела доставлять лишних неприятностей Николаю Петровичу. Потом Маша попросила у Устиньи Библию. Увы, читать ее она не смогла — Библия была на польском, и Устинья вечерами приходила к Маше в комнату и пересказывала ей содержание глав из Библии по-русски. Маша всегда слушала ее с закрытыми глазами, вопросов не задавала, только сказала один раз:

— Мне страшно, Устинья. Мне очень страшно.

Они как раз читали Екклесиаста, самую странную главу Библии. Устинье казалось иногда, будто ее написал нечистый.

— Чего тебе страшно, коречка?

— Вот он говорит: время всякой вещи под небом; время убивать и время врачевать, время искать и время терять, время любить и время ненавидеть.

— Это так и есть, коречка, — сказала Устинья.

— Значит, любовь, счастье не могут длиться вечно? Его послушать, так любовь в этом мире уравновешивается ненавистью, мир — войной, жизнь — смертью. Все кем-то расписано. Кем, Устинья?

— Богом наверное.

— Но ведь ты сама недавно сказала, что Екклесиаста написал кто-то, разочарованный в жизни. Неужели Бог мог разочароваться в том, что сам сотворил?

— Не знаю, коречка.

— Страшнее разочарованности нет и не может быть ничего на свете, — тихо и печально сказала Маша, и у Устиньи забегали по спине мурашки. — Если я разочаруюсь в Толе, мне лучше не жить.

— Почему ты должна разочароваться в нем? — удивилась Устинья.

— Потому что я слишком… слишком высоко вознесла его в своих мыслях, — сказала Маша. — Он сам несколько раз говорил мне, что он не Бог, а простой смертный. — Она замолчала, потом вдруг спросила, устремив на Устинью растерянный страдальческий взгляд. — Устинья, а как ты думаешь, почему он пишет такие письма, словно между нами ничего не было?

— Я думаю, он боится, что письмо может попасть в руки твоего отца.

— Но ведь можно писать между строк… Я умею читать между строк, только он ничего между ними не пишет. Он говорил, когда мы прощались, что обязательно попросит священника благословить нашу любовь. Как ты думаешь, Устинья, священник благословил нашу любовь?

— Я бы на его месте благословила, — искренне сказала Устинья.

— Но, предположим, он ее не благословил, — продолжала Маша, — неужели Толя может принести меня в жертву своему Богу?

У Устиньи снова разболелась голова — кончилось действие таблеток. Она простонала и сказала, с трудом превозмогая боль:

— Бог не примет его жертвы, коречка. Бог всегда на стороне тех, кто любит.

Сказала и тут же усомнилась в истинности своих слов. Маша между тем продолжала:

— Иногда мне кажется, что мы с Толей уже муж и жена перед Богом, хоть, как ты выражаешься, мы еще не принадлежали друг другу по-настоящему. Устинья, может, потому он и стал забывать меня, что мы не принадлежали друг другу по-настоящему?