Пожиратели логоса

Лицо Севана стало растерянным, словно он опомнился после опасного бреда. И тут же странная улыбка искривила его тонкие, сизые губы:

- Как глупы двуногие! Истребляя во мне человека, они помогли мне найти истинный путь. К счастью, я не сумел предупредить возлюбленное человечество об "опасности" наступления "врага". И тем самым не изменил тем, к кому принадлежу по своему рождению. Мой выбор сделан. Ты понял - я должен уйти к своим. А тебе, добрый человек, предстоит тяжкий путь.

- Постой! Ты все перепутал! Ты ошибся, когда написал про АД. Эту черную сказку придумали они. Они обманули Мишель, запугали тебя и стали превращать в своего! Верь мне, верь! Настоящих людей много! Ты же видел их руки, Севан! Руки тетки, у которой покупал на рынке картошку, руки врача, ставившего тебе пломбу, руки Мишель, мои! - Теофил выставил перед собой растопыренные пятерни. Севан отвернулся. Его сгорбившаяся спина сотрясалась от смеха.

- Я люблю! Женщину, солнце, жизнь! Правду и свет, я верю в милосердие и сострадание! Я буду талдычить про любовь и наше человеческое братство, пока удержу карандаш в руке. Пусть смеются, я не оставлю этот антикварный пафос. Я не отпущу тебя! - подхватив брошенную уползшим монстром саблю, Теофил бросил её Севану: - Держи! Скорее! Все что ты говорил сейчас - ты говорил себе! Убеждал себя! И ошибся. Ты не должен сдаваться. Ты - такой же, как я! Но сильнее, сильнее, Севан! Ты можешь вырваться!

Седой человек сжал рукоять распухшими синими пальцами, посмотрел на играющий опасным блеском клинок и занес его, что бы обрушить на левую, протянутую вперед кисть... Его мокрое от слез лицо, помертвело от напряжения... Теофил затаил дыхание, его сердце замерло, в горле застрял крик.

- Поздно! - выпав из разжавшихся пальцев, сабля вонзилась в землю. Это ничего уже не решит. - Севан натянул перчатки и торопливо протянул сложенный листок. - Возьми. Я был у Источника. Ты можешь попытаться что-то сделать.

- Как? - Теофил рванулся к уходящему человеку.

- Я не сумел понять. Мне пора. Ты остаешься один. Я болен, болен... Севан затравленно покосился на Теофила, голова его затряслась и страшный крик вырвался из охрипшего горла: - Уходи же! Уходи! Прочь, прочь отсюда! Больно мне, ох как больно! И хорошо... Мне хорошо! Это умирает душа...

Страшный хохот, похожий на свист ветра, сопровождал бег Теофила.

44

Палата в ЦКБ похожа на хороший гостиничный номер. На стене картина в добром старом духе - лавка под деревенским окном, на ней перевернутая корзина с рассыпанными рыжиками, аппетитная малина, букет васильков. Телевизор громадный, жалюзи с выделкой свадебного гипюра, как в европейском отеле. На кровати с высоко поднятым изголовьем лежит мужчина. Его забинтованные кисти неподвижно покоятся на аккуратно заправленном одеяле, пухлые щеки и лоб усыпаны бисеринками пота. Губы говорят и говорят. Сиделка, привлеченная бормотанием, постояла с минуту у кровати больного и смекнула, что исповедь ответственного работника, произнесенная в горячечном сне, не предназначена для её ушей. Бредит Николай Гаврилович, а может, притворяется - её проверяет. Здесь железное правило: чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь. Промокнув лоб больного салфеткой и задернув жалюзи, женщина бесшумно покинула комнату.

Свет ночника уютно окрашивал комнату мягкими голубыми полутонами. Прерывистый глухой голос был похож на последнюю исповедь умирающего.

... - Господа, сограждане, люди... Я никогда по-настоящему не думал о других. Не думал, как о самом себе. Что другим так же больно, страшно, тяжко...Также хочется пошиковать, съездить в круиз по южным морям, полакомиться вкусным... Не подозревал, что чужое отчаяние, чужая беда могут стать моими... Нарушал заповеди - блудил, интриговал, предавал, пробиваясь к власти, а заполучив её помогал подлецам обворовывать сирых, обманывать нищих, утешать ложью обманутых... Мне нет прощения... Я ничего уже не могу, ничего не могу сделать, даже если стану орать во всю глотку: - перестаньте, перестаньте губить одуванчики... Мойте руки, люди... Будьте бдительны. Приказываю вам! Умоляю...

Накануне Николай задержался в офисе после приема делегации. Настроение было приподнятым - условия контракта с вороватыми компаньонами позволяли думать о себе, как о крупном бизнесмене, дела последних месяцев складывались столь удачно, что можно было заглядывать в очень приятную перспективу. Оксана проявляла редкую покладистость, изображая в ванной леденящие кровь, но столь возбуждающие эпизоды из серии Арт Деко.

Он сидел в кабинете, сняв пиджак и распустив галстук, секретарша щелкала клавишами компьютера в приемной. Еще рюмашку коньячка и домой. Или... или стоит задержаться? Какая у неё волшебная задница, а глотка... Да и сексапильность не показная - природная. Умеет распалить, стерва... И всегда угадывает желания, всегда!..

- К вам можно, Николай Гаврилович? - она вошла: гибкая, длинная, как хворостина. Шеф предпочитал сохранять в забавах официальный тон, это делало вкус интимных ласк острее. Не переходить же на "пупсиков" и "котиков", как в дешевом борделе?

- Садитесь, Оксана, - взгляд сатира облапил нежную нимфу - совсем бледненькую без макияжа.

- Я не на долго. Вот - чрезвычайно важные бумаги, - секретарша положила перед собой папку, потупилась.

- Очень хорошо, очень хорошо! - глаз Николая заблестел, он вообразил, что ему предстоит совратить чрезвычайно деловую и морально устойчивую девушку. Совратить грязно и торопливо.

- Наконец, мы можем поговорить открыто, - она улыбнулась значительно, интимно. Русые брови шефа перестали хмуриться, лишь приподнялись в легком удивлении - странноватая улыбка оказалась у куколки! Николай Гаврилович как-то раньше не замечал, что губы красотки тонкие и словно гуттаперчевые растягиваются чуть не до ушей. А когда она улыбается, то становится похожа на жабу. Почему-то стало зябко Николаю и резко захотелось домой. Он посмотрел на часы:

- Напряженная у меня сегодня трудовая вахта вышла. Пора на покой, шеф хотел подняться, но рука секретарши опустила его обратно в кресло, а глаза, оказавшиеся прямо напротив его глаз, блеснули странно, словно снабженные люминесцентными линзами.