Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару

В письме, написанном в тот же день в час ночи, Пегги объясняет Лу, что у нее нет «ни одежды, ни шляп, ни смены белья, ни даже хороших чулок, но, похоже, несмотря ни на что, она все-таки едет в Нью-Йорк». Все планы относительно поездки были составлены Джоном и Стефенсом.

Пегги не хотела воспользоваться пишущей машинкой, боясь разбудить Джона, и потому писала от руки своим корявым почерком, рассказывая Лу об интервью, которое она давала днем. Планировалось, что разговор пойдет о современной литературе. И вот репортер спросил ее, какой тип бюстгальтеров она предпочитает, и когда она, не колеблясь, ответила, что вообще не носит бюстгальтеры, репортер почему-то был «ужасно сконфужен».

Гершель Брискель тоже вернулся домой, в Риджфилд, что примерно в часе езды на поезде от Нью-Йорка, и на следующий день Пегги телеграфирует ему и его жене Норме, что хотела бы навестить их. Пегги планировала ночь провести в Нью-Йорке в отеле вместе со Стефенсом, а на следующий вечер, когда переговоры уже должны завершиться, уехать на несколько дней к Брискелям.

В Нью-Йорк Пегги со Стефенсом прибыли рано утром 29 июля и, остановившись в отеле Гросвенор, недалеко от издательства Макмиллана, сразу отправились на встречу.

Среди присутствующих на ней были два юриста от «Макмиллана» и два — от Сэлзника, а также Кей Браун, помощница Сэлзника, и Анни Уильямс. Лэтем пребывал в отпуске и находился в своем доме в Таннерсвилле, штат Нью-Йорк. Лу Коул также отсутствовала.

Это была первая встреча Пегги с мисс Уильямс, и Пегги была холодна с ней, сидя за столом напротив Анни. Встреча продолжалась несколько часов, и именно Пегги была инициатором почти всех дискуссий.

Результаты переговоров по статье о страховании, которая в ее прежнем виде оставляла Пегги беззащитной перед возможными судебными исками за клевету, если кто-то заявит, что герой фильма списан с какого-то реального человека, и по вопросу об авторских правах были в пользу Пегги. Оставался, таким образом, еще нерешенным вопрос о праве Пегги на окончательное одобрение сценария.

Пегги не желала участвовать в создании фильма как такового, но хотела, чтобы в контракте более четко было сформулировано, каким требованиям должен отвечать конечный продукт — фильм. И особенно ее заботило обеспечение его исторической достоверности и правильного произношения героев. Со своей стороны, люди Сэлзника не желали включать пункт с этим вопросом в контракт, и к концу дня переговоры зашли в тупик.

Вечером Пегги и Стефенс обедали с Лу Коул и ее мужем Аленом Тейлором. Лу и Ален, люди куда более сведущие в подобных вопросах, обращали ее внимание на то, что Сэлзник оставляет ей радио-, теле- и драматические права и что покупная цена в 50 тысяч долларов будет выплачена сразу после подписания контракта. Они особенно упирали на то, что никто не заплатит ей больше Сэлзника и что если Пегги будет слишком упорствовать, то может вообще расстроить все дело.

Они доказывали ей, что Сэлзник — человек с хорошим вкусом, успешно экранизировавший такие романы, как «Давид Копперфильд», «Анна Каренина» и «История двух городов». И потому кажется маловероятным, что он не воспользуется услугами знатоков, чтобы обеспечить достоверность обстановки и языка. Все эти доводы звучали разумно, и на следующий день Пегги отправилась на встречу, готовая к сотрудничеству.

Вернувшись в Атланту, Пегги писала об этой встрече Лэтему: «Юристы Сэлзника были необыкновенно скрупулезны. Так же аккуратны и милы были и люди в его офисе. Все успокаивали меня. Они пошли на уступки, я пошла на уступки, и в результате контракт принял такой вид, что я смогла его подписать».

Компания Сэлзника, со своей стороны, опасалась, что Пегги Митчелл будет продолжать упорствовать, добиваясь более выгодных для себя условий финансового характера. Но Стефенс не поднимал вопросов о повышающих коэффициентах или о процентных отчислениях с кассовых сборов и никогда не подвергал сомнению окончательную цену продажи — 50 тысяч долларов. На то время сумма эта была самой высокой из всех, когда-либо уплаченных писателю за право экранизации его первого романа, и Пегги не нужно было настаивать, чтобы она держалась в секрете: цена для того времени была просто потрясающей.

Позднее, уже во время бума военного времени, права на экранизацию книг могли продаваться и за 200 тысяч долларов, но когда Пегги продавала свой роман, никто не сумел бы предсказать, что война, наконец, покончит с финансовыми трудностями, которые так долго пришлось терпеть всей стране.

В дополнение к остающимся у нее правам на радио, телевидение и театр Пегги получила и права на одобрение сценария в случае, если будет сделано продолжение фильма, а также 50 процентов выручки от продажи книг с киноверсией романа, иллюстрированных фотографиями из фильма. В пункте о компенсациях в окончательном варианте контракта автор был надежнее защищен от возможных судебных преследований за клевету, чем это было в первоначальном варианте. Но право коммерческого использования различных атрибутов фильма — его названия, имен героев — в рекламе или в связи с производством каких-либо товаров оставалось за компанией Сэлзника, что в будущем могло породить массу проблем в отношениях между ним и Пегги. Короче, Джон писал Грэнберри: «Пегги поехала в Нью-Йорк, чтобы снять скальп с Сэлзника, и сделала это».

Как только контракт был подписан, Стефенс вернулся в Атланту, а Гершель Брискель подхватил Пегги в Нью-Йорке и доставил ее в Риджфилд. И когда они ехали туда, Пегги вдруг на десять минут оказалась в состоянии внезапной и пугающей «полной слепоты».

Когда Брискель посадил Пегги в поезд, направлявшийся в Атланту, она была «в очень плохом состоянии», которое его врач определил как рецидив той болезни глаз, что мучила Пегги после восьми месяцев напряженной работы по редактированию книги.

В то время как поезд Пегги подходил к перрону атлантского вокзала, Джон садился на другой — отправляющийся в Уилмингтон, где жила его мать, и супругам едва хватило времени, чтобы обменяться несколькими словами. Проблемы, возникшие у Пегги со зрением, не побудили Джона отменить свою поездку, и он пробыл в Уилмингтоне неделю.

Атлантский врач Пегги был согласен со своим коллегой из Риджфилда, и Пегги вновь на десять дней поместили в темную комнату, а потом еще на одиннадцать дней был прописан строгий постельный режим и полный покой.

И если прежде Пегги наотрез отказывалась завести в квартире радио, утверждая, что подобные приобретения — это посягательство на частную жизнь, то теперь она позволила Бесси повесить радиоприемник рядом со своей кроватью.

Поступавшую ей почту прочитывали вслух, и она ухитрялась продиктовать по нескольку писем Маргарет Бох, взявшей отпуск на основной работе в атлантском филиале издательства Макмиллана, чтобы помочь Пегги в течение того периода, который Джон охарактеризовал как «шесть недель, которые потрясли мир семьи Маршей».

Из Атланты Пегги пишет Лу, что вынуждена находиться в темной комнате да еще и с «черной повязкой на глазах», но что несмотря на это рада тому, что не ослепла.

До Пегги пусть и нерегулярно, но все же доходили слухи о судьбах людей, с которыми она потеряла связь еще много лет назад, но она ничего больше не слышала о Реде Апшоу. Джинни Моррис, ее подруга по Смит-колледжу, сама написала ей из Нью-Йорка. Была она разведена и растила маленькую дочь, работая в компании «Юнайтед Артистс» в отделе рекламы, а по вечерам еще и писала статьи для киножурнала в качестве нештатного сотрудника.

«Неужели ты — та самая девушка, которая брала напрокат мою зубную щетку и разбрасывала свои чулки по всей комнате?» — шутила Джинни в письме. И между двумя старинными приятельницами началась переписка — веселая, непринужденная и даже весьма откровенная. В своих письмах Джинни присылала Пегги вырезки статей о ней и рецензии на ее роман из тех газет, что не были охвачены информационными службами, услугами которых пользовалась Пегги. При этом Джинни обычно добавляла к этим вырезкам еще и свои непочтительные, дерзкие комментарии. Так, например, на полях сообщения для прессы, в котором утверждалось, что знаменитая писательница Пегги родилась в 1906 году, Джинни писала: «Какой, оказывается, не по годам развитой малявкой двенадцати лет ты была, когда выскочила ночью из постели в доме на Хэншоу-авеню, чтобы отпраздновать известие о прекращении военных действий на фронтах первой мировой войны!»