Руфь

— Нам хотелось набрать побольше ягод для Леонарда, — вмешалась Мери.

— Да, но миссис Денбай и так много набрала для него. Да и мистер Фарквар отдал ей все свои ягоды.

— Мне показалось, ты сказала, что он поехал на ферму Доусона? — спросила Джемайма.

— Да, он сперва поехал туда, оставил там свою лошадь, а потом, как умный человек, пришел к нам — в этот замечательный прохладный зеленый лес. Ах, Джемайма, как там было красиво! Представь, пятна света мелькают повсюду, играют на траве. Ты должна обязательно пойти с нами завтра!

— Да, — подтвердила Мери, — мы хотим завтра опять пойти туда. Там еще много земляники осталось.

— И Леонарда с собой возьмем!

— Да, мы думали об этом. То есть мистер Фарквар это предложил. Мы хотели нести Леонарда на гору на руках. Знаешь, вот так сплести руки и нести, как на носилках. Но миссис Денбай и слышать об этом не хотела.

— Она сказала, что мы устанем. Но все-таки она согласилась, чтобы он собирал землянику…

— И мы решили, — прервала Мери, впрочем обе девочки говорили теперь почти одновременно, — что мистер Фарквар посадит его впереди себя на лошади.

— Так ты пойдешь с нами, дорогая Джемайма? — спросила Лиза. — Это будет так…

— Нет! Я не могу! — отрезала Джемайма. — Не просите меня, я ни за что не пойду!

Такой ответ заставил девочек разом смолкнуть. Какой бы резкой ни бывала Джемайма со старшими по возрасту и положению, она всегда вела себя ласково по отношению к тем, кто стоял ниже ее. Джемайма и сама почувствовала, насколько сестры поражены ее резкостью.

— Ступайте наверх и переобуйтесь. Вы знаете, что папа не любит, когда вы ходите по дому в уличной обуви!

Джемайма была рада прервать рассказ сестер, пока они не начали безжалостно излагать такие подробности, которые она еще не могла выслушать спокойно и бесстрастно. Джемайма поняла, что окончательно потеряла место в сердце мистера Фарквара, — место, которым так мало дорожила раньше, когда обладала им. Осознание того, что она сама во всем виновата, удваивало горечь потери. Если бы мистер Фарквар действительно был тем холодным, расчетливым человеком, каким его считал мистер Брэдшоу и каким представлял его Джемайме, то разве стал бы он думать о вдове, оказавшейся в стесненных обстоятельствах, какой была миссис Денбай — без денег, без связей и с сыном на шее? Те самые поступки, которые доказывали, что мистер Фарквар окончательно потерян для Джемаймы, восстанавливали его лучшие качества в ее глазах. И теперь она должна была сохранять видимость спокойствия, дрожа при каждом новом знаке его внимания к другой. А эта другая гораздо более заслуживает его, так что Джемайма не имела даже жалкого утешения думать, что мистер Фарквар не разбирается в людях и обратил свои чувства на обыкновенную и недостойную женщину.

Руфь была хороша собой, ласкова, добра и совестлива. Бледное лицо Джемаймы вспыхнуло от негодования на саму себя, когда она поняла, что, признавая положительные качества миссис Денбай, она в то же время ее ненавидела. Даже воспоминание о мраморном лице соперницы болезненно раздражало Джемайму, даже звуки тихого голоса Руфи злили самой своей мягкостью. А несомненная доброта миссис Денбай была для Джемаймы неприятнее любых недостатков, в которых чувствовалось больше человеческой слабости.

«Что за ужасный демон поселился в этом сердце? — спрашивал ангел-хранитель Джемаймы. — Неужели она и вправду одержима бесами? Неужели это то самое жало ненависти, стольких подтолкнувшее к преступлению? Ненависть ко всем тем добродетелям, которые привносят в наши сердца любовь? Гнев, который в те времена, когда мир был юн, заполнил душу старшего брата и привел его к убийству кроткого Авеля?»

— О Господи, помоги мне! Я и не знала, что я так порочна! — громко вскрикнула Джемайма.

Она заглянула в темную, грозную пропасть — в собственную способность ко злу — и ужаснулась. Она боролась с демоном, но он не отпускал ее. И этой борьбе с соблазном суждено было продолжаться еще долго. Неужели пробудилось ужасное чувство ненависти, доводящей часто даже до преступлений, — спрашивала ее совесть? Но как Джемайма ни боролась с этим чувством, ей все-таки не удавалось его преодолеть.

Весь следующий день она просидела дома, представляя себе, как другие весело собирают землянику в Скорсайдском лесу. Каждый раз, когда она воображала, как хорошо им там и как мистер Фарквар оказывает знаки внимания краснеющей, застенчивой Руфи, она чувствовала острые уколы ревности и в то же время принималась упрекать себя за это. Джемайма встала и пошла пройтись, чтобы физическими усилиями успокоить свое разыгравшееся воображение. Однако она мало ела в течение дня и чувствовала себя слабой, особенно в залитом солнцем саду. Даже прогулка по траве в тени орешника была невыносима из-за палящего августовского зноя. Тем не менее сестры, вернувшись с прогулки, нашли ее именно в саду: она прохаживалась быстрым шагом по аллее, словно пыталась таким образом согреться в холодный зимний день. Девочки сильно утомились и уже не щебетали, как накануне, а между тем Джемайма жаждала услышать подробности, которые только усилили бы ее волнение.

— Да, Леонард ехал на лошади вместе с мистером Фаркваром. Ах, как жарко! Джемайма, присядь, и я расскажу тебе все, что было! Не могу же я говорить, когда ты все время ходишь?

Джемайма присела на газон, но тут же вскочила.

— Я не могу сегодня усидеть на одном месте, — сказала она. — Рассказывайте, а я буду ходить туда-сюда.

— Но я не могу кричать! Я и говорю-то с трудом от усталости. Ну так вот. Мистер Фарквар довез Леонарда…

— Ты это уже говорила! — резко прервала ее Джемайма.

— Ну, тогда я не знаю, что еще тебе рассказать. Кто-то побывал там после нас и собрал всю землянику вокруг серой скалы… Послушай, Джемайма, — сказала Лиза слабым голосом, — у меня кружится голова, мне что-то нехорошо.

И она опустилась на траву в обмороке. Теперь скованная энергия нашла себе выход. Чувствуя небывалую силу, Джемайма подняла бесчувственную сестру на руки. Она приказала Мери бежать вперед и все приготовить, а сама отнесла Лизу через выходившую в сад дверь дома наверх, в свою комнату, где сквозь открытое окно приятно веял легкий ветерок, колыша зелень винограда и жасмина.

— Мери, принеси еще воды и беги скорее за мамой, — сказала Джемайма, видя, что обморок не проходит, хотя больная уложена в постель и спрыснута водой.

— Милая, милая Лиза! — приговаривала Джемайма, целуя бледное личико сестры. — Ты ведь любишь меня, милочка!

Дальняя прогулка в жаркий день оказалась слишком утомительной для слабенькой Лизы, и она всерьез заболела. Понадобилось много времени, прежде чем к ней возвратилось здоровье и силы. После обморока она пролежала много солнечных осенних дней, вялая, лишившаяся аппетита, сначала на диване в комнате Джемаймы, куда ее сразу отнесли, а потом на своей кровати.

Миссис Брэдшоу вздохнула с облегчением, когда узнала причину обморока: обычно она не могла успокоиться до тех пор, пока не находила причины нездоровья или болезни членов своего семейства. Что касается мистера Брэдшоу, то он искал утешение беспокойству о здоровье дочери в возможности обвинить кого-нибудь. Он не мог, подобно своей жене, довольствоваться одними фактами, ему нужно было увериться, что кто-то виноват в случившемся и что в противном случае все было бы хорошо.

Однако бедная Руфь винила себя и без его невысказанных упреков. Когда Руфь увидела, что милая Лиза лежит, бледная и слабая, то так строго осудила себя за беспечность, что слова и намеки мистера Брэдшоу показались ей чересчур легким наказанием за ту беззаботность, с которой она дозволила обеим своим питомицам утомиться во время долгой прогулки. Руфь горячо просила, чтобы и ей дозволили ухаживать за больной. Руфь ловила каждую свободную минутку, чтобы зайти в дом Брэдшоу, и с искренним раскаянием просила позволить ей побыть с Лизой. Миссис Брэдшоу часто принимала эти просьбы благожелательно и разрешала Руфи подняться наверх. Бледное личико Лизы прояснялось всякий раз, когда она видела свою наставницу.