Отличный парень

— Не могли бы вы оставить меня одну?

Ее голос прозвучал так резко, словно с нее, как с новорожденного крокодила, снимали кожу…

— Мисс, я делаю свою работу.

Она произнесла слово «мисс» словно хотела сказать «дерьмо». Мисс Дерьмо. С вашими деньгами вы могли бы позволить себе родить хоть дюжину детей… Вы — здоровая и крепкая девица… Мисс Шлюха…

— Закрыть ваш чемодан, мисс?

В ее тяжелом взгляде легко можно было прочитать все, что она думает о богачах, у которых есть деньги на аборты, в то время как бедняки вынуждены плодить нищету.

— Ваше кольцо, мисс… Ваша сумочка, мисс… Вы не подкрасите щеки? Чуть-чуть… Все, кто выходит отсюда, почти всегда красят щеки… Потому что они слишком бледные…

Анук посмотрела на себя в зеркало. Она нарисовала помадой на щеках два розовых треугольника и размазала их по лицу. За ее спиной в зеркале отразилось лицо медсестры.

— Мисс, это был мальчик…

Анук почувствовала себя кобылой, которую четверо ковбоев едва удерживают за поводья перед тем, как заклеймить каленым железом. Животное брыкается. Запах паленой шерсти и жареной плоти.

— Это был мальчик.

— Бабская болтовня, — возмутился дед. — Они говорят все, что только взбредет им в голову. Я знаю их…

Анук во все глаза рассматривает Лондон. Мелкий дождик каплями слез стекает по стеклам «роллс-ройса». Лондон не кажется ей негостеприимным городом. Он дает временное пристанище приезжим, но остается равнодушным к их судьбам. Этот город умеет хранить свои тайны.

— Здесь имеются роскошные меховые и ювелирные магазины. Я знаком с некоторыми из их хозяев. Хочешь, я куплю тебе шикарное манто из белой норки? Тебе оно будет к лицу как блондинке. А потом ты выберешь себе дорогое украшение… Самое красивое…

— В настоящий момент я способна лишь считать, — ответила Анук. — Стоимость одного только норкового манто могла бы окупить рождение моего ребенка. Украшение? Есть драгоценности, способные обеспечить жизнь малыша до самого его совершеннолетия… Дедушка, я ничего не хочу.

Они въехали в центр города.

— Мне нравится Лондон, — сказала она. — Здесь я ощущаю себя невидимкой. Этот город лишает меня индивидуальности… Здесь можно раствориться в толпе… В Лондоне никому не интересно знать мое имя…

Затем она нечаянно произнесла фразу, которая больно задела деда:

— Мне стыдно за вас… за мою семью…

— Я думал, что ты умнее, — воскликнул дед. — Гораздо умнее. Я ошибся в тебе. Ты меня разочаровала, как и все твое поколение.

— Ты ничего не знаешь о моем поколении, — ответила она. — Ничего. Те, у кого есть деньги, живут совсем другой жизнью, чем те, у кого их нет… Можно принадлежать к одному и тому же поколению и жить в двух разных мирах, которые никогда не соприкасаются друг с другом.

— И что же? Сделай свой выбор, — закричал дед. — Чего ты ждешь, чтобы присоединиться к тем, кто, по-твоему, живет в «другом мире»? А? Ты хочешь иметь все… Сохранить для себя… Ты не можешь отказаться ни от комфорта, ни от полезных связей твоей семьи, ни от зимнего спорта в Сен-Морице… Ни от привычки разбрасывать свои вещи, потому что ты знаешь, что кто-то подберет и положит на место… Первый признак богатства — разбрасывать где попало свое нижнее белье. За свою жизнь я заработал тридцать миллиардов и до сих пор сам бросаю свои трусы в корзину для грязного белья… Я всегда оставляю после себя порядок. Тебе нравятся рабочие? Попробуй жить среди них…

— Все отворачиваются от меня… Как только я называю свою фамилию, улыбки на лицах гаснут и превращаются в гримасы… Дедушка, откуда тебе знать об этом? Ты привязан к своим деньгам. Кончится тем, что твое богатство национализируют. И все твои картины займут по праву свое место в музеях. Ты зря прячешь их в хранилищах от народа…

— Но они принадлежат мне, — возмутился дед. — Я заработал их своим трудом… Ты хочешь отнять у меня мою собственность? Ты не имеешь никакого представления о справедливости… Уйди из дома — и я стану уважать тебя; работай не покладая рук — и тогда я скажу тебе: «Вот это характер! Она — личность. И, несмотря на крайне левые политические взгляды, которые я не разделяю, она близка мне по духу…» А пока ты этого не сделаешь, не плюй в колодец, пригодится воды напиться… Черт возьми!

— Я не говорю о тебе, — произнесла она тихим голосом, предвещавшим надвигающуюся грозу. — Я говорю о моем отце и твоем сыне… Он управляет нажитым тобой состоянием и не сомневается в том, что умеет это делать; он дошел до того, что смеет критиковать тебя! Ему не нравится твоя маркетинговая политика… Согласна, ты имеешь право на собственность, поскольку ты заработал ее… Я даже признаю то, что деньги переходят по наследству. Дедушка, но я не могу согласиться с тем, когда по наследству передается власть.

И она продолжила:

— Власть, полученная по наследству, равносильна умышленному воровству… Возможно, я совершила убийство, но я не хочу быть воровкой…

Дед трясся от гнева, но еще держал себя в руках.

Она решила окончательно вывести его из себя:

— Мне кажется, что ты до сих пор тайком куришь… Несмотря на запрет врачей… Дай-ка мне косячок…

— Ты вышла из клиники, а не из исправительной колонии… — ответил разъяренный дед.

— Только один косячок, — повторила она.

Серебряной рукояткой массивной трости старик забарабанил по разделительному стеклу автомобиля. Водитель обернулся, опустил стекло и спросил:

— Что вам угодно, сэр?

— Остановитесь… Пожалуйста…

И дед добавил на своем рокочущем английском языке:

— Мадемуазель хочет выйти…

«Роллс-ройс» прижался к тротуару и остановился на красный свет. Водитель вышел из автомобиля и, обогнув его, открыл дверцу со стороны Анук.

— Выходи! — приказал дед.

Она повиновалась. И быстро опустила ноги на край тротуара. Шофер еще не прикрыл дверцу «роллс-ройса», как дед наклонился к Анук и сказал:

— Если захочешь есть, приходи в «Савойю». Там каждый скажет тебе, в каком номере остановился мистер Т. Я снимаю этот номер на целый год. Я ужинаю в восемь часов вечера. Поехали, Джеймс. Я спешу. В два часа дня начинаются торги в «Сотбис». Поторопись…

Тряпичная кукла осталась на обочине дороги… Загорелся зеленый свет. «Роллс-ройс» тронулся с места. Старик даже не обернулся, чтобы взглянуть еще раз на нее.

— Вы спите? — спросил Стив.

Анук открывает глаза и смотрит на него. Американец успел переодеться. Похоже, что джинсы и рубашку он только что купил в магазине. Девушке кажется, что молодой человек стал еще стройнее и выше ростом. В руках он держит поднос.

— Я не сплю, — отвечает она. — Я вспомнила деда…

Он улыбается.

— Деда… Почему именно деда?

Она садится в кровати и прикрывает себя простыней.

Стив ставит поднос ей на колени.

— Чая не было. Но я принес вам кофе, колу и сэндвич.

И добавляет с улыбкой:

— Не с курицей, с ветчиной. Так почему же вы вспомнили деда?

Анук жадными глотками пьет кофе. Затем принимается за сэндвич.

— Это был великий человек… Он сколотил огромное состояние…

Она тут же прикусывает язык. Вот как можно выдать себя с головой.

— А ваш папаша промотал его… Не так ли? — спрашивает Стив с легкой усмешкой. — Когда говорят о доставшихся по наследству деньгах, всегда называют того, кто разбазарил их.

— Кое-что еще осталось, — отвечает она с задумчивым видом.

— Тем лучше для вас, — говорит он.

Американец, похоже, задумался о чем-то своем.

— В джинсах вы выглядите еще моложе, — говорит Анук.

— Мне пришлось раскошелиться на новую одежду. Грязная находится в багажнике. Сдам ее в чистку в Нью-Йорке.

Ее сердце сжимается от боли, а из глаз невольно брызжут слезы. Она размазывает их по щекам тыльной стороной ладони.

— Мне неприятно думать…

— О чем?

— О том, что вы возвращаетесь в Нью-Йорк…

— Но мне надо вернуться…

— Для меня Нью-Йорк означает лишь одно — разлука.