Модистка королевы

Они много говорили по-французски. Николай старался больше других, и каждое новое письмо свидетельствовало об этом.

Его письма… «Пишу тебе это письмо отсюда, из этой страны… я отсылаю его той, которая по-прежнему притягивает меня, как магнит» — писал он. Наше влечение друг к другу было неистовым, безудержным, но связь наша была на редкость безмятежной…

С того времени мои любовные дела шли лучше, нежели работа. Торговля пришла в упадок, и все вокруг твердили, что финансовое положение государства хуже некуда. Страна страдала. Я видела, как с каждым днем множились толпы нищих на опушках леса. Нищие лежали в траве, бродили, жили своей первобытной коммуной. Колин предпочитал обходить их за версту, только бы не встречаться с ними. Даже крестьяне их побаивались.

Повсеместный упадок усугублялся отвратительной погодой. После суровой зимы 1787–1788 года наступила дождливая весна. Цены на зерновые подскочили, и хлеб стал стоить целое состояние. Самые слабые гибли, как мухи. Церковные приходы были перегружены. В Париже множество отчаявшихся матерей доверяли своих малышей «ангелам». Однажды во второй половине дня я возвращалась из Версаля и мне повстречалась одна из таких женщин. Она была явно не в себе: бросалась под колеса моего экипажа, пытаясь остановить меня, и выкрикивала слова, которые навсегда остались в моей памяти:

— Он крещеный! Теперь, когда он умирает от голода и холода, я схожу с ума!

Я помню большие глубокие глаза, длинные каштановые волосы, бледное лицо. Прежде чем отстать от экипажа, она успела передать мне теплый сверток, обернутый лохмотьями.

Так в моей жизни появился Филипп.

Небо распорядилось, что в моем экипаже появился маленький мальчик, которого я инстинктивно полюбила и стала защищать с той самой секунды, что взяла его на руки и прижала к груди.

И как после этого не верить в чудеса?!

В сорок лет я стала матерью… И, поверьте мне на слово, сердечные узы оказались крепче кровных. Я даже уверена, что они превосходят их.

К моему великому счастью, в мальчугане обнаружилось сходство с Николаем! Фигура, осанка, мягкая улыбка; он слегка вздыхал, стоило мне ненадолго отойти от него.

У мадам Антуанетты был ее маленький Грез, а у меня появился мой Филипп, с большими глубокими глазами, темными волнистыми волосами, маленьким розовым ротиком, красиво изогнутыми бровями, которые придавали ему удивленный вид. Теперь я хотела заниматься лишь этим ребенком; мне хотелось, чтобы он был рядом всегда, я сразу же отвезла его в Эпиней. И мы виделись каждый вечер.

Филипп и Николай, два моих солнца… Их лучи озаряют мою жизнь ярким светом.

Но тучи вокруг продолжали сгущаться. Все медленно, но неуклонно разрушалось…

Отчаявшиеся родители оставляли невинных младенцев, деревни вымирали, и в городах было не лучше — печальная картина! И толпы безработных…

Самым ужасным было то, что вину за все происходящее возлагали на одного единственного человека — на королеву. Все упрекали ее, как могли. Она была всего лишь чужеземкой, мотовкой, у которой столько нарядов, что она не знала, что с ними делать. После этого несчастного скандала с колье они были способны на все. Они осмеливались говорить, что она целовала «шведа» под носом у дурачка-мужа, подарила Франции незаконнорожденных наследников и устраивала всякие гнусности в Трианоне. Трианон! Проклятье для нации, говорили они, где каждый развлекается, как может, где стены покрыты бриллиантами…

Она была отвратительной Мадам дефицит, а я — ее проклятой душой, спекулянткой, воровкой. В их глазах мы были не кем иным, как бичом в обличии женщин; мы разоряли страну. Здравомыслие, мораль, религия, верховная власть — все исчезло без следа.

Да, жизнь была и прекрасна, и отвратительна. Одна ее сторона освещалась двумя солнцами, а на другую спускалась непроглядная ночь.

При дворе царили тоска и уныние.

Когда Калонна [118] отправили в отставку, пропасть под нашими ногами стала еще шире. Критическое финансовое положение в стране стало для королевы ошеломляющей неожиданностью. Она и подумать не могла, что подобное может произойти. Она принялась сокращать расходы, в первую очередь расходы на туалеты. «Великий Могол» потерял таким образом большую часть заказов. Ничто не могло нас спасти.

Несчастье коснулось всех — кого-то меньше, кого-то больше. Пострадала и я, и бедная Лебрен. Ее впечатлительной натуре было труднее, чем мне, пережить крах. Она часто приезжала в Трианон, чтобы закончить работу над портретом королевы, которую она изобразила в моем наряде. Красный велюровый пуф, отделанный мехом, шарф из белого газа с кружевными краями, белые перья. Мадам Антуанетта страстно любила темно-красный цвет.

Как и все мы Элизабет оказалась в опасном положении и стала бояться лишний раз показаться на улице. Толпа неистовствовала, видя хорошо одетых дам в экипажах. Я помню эту озлобленную чернь. Слышу вечное брюзжание торговцев:

— Продаж нет совсем!

— Мануфактуры отказываются давать кредит…

И они были правы, уж я-то это знала, пожалуй, лучше всех. Дворяне, богачи сокращали расходы и отпускали людей. Я делала то, что делали остальные — я боролась. Слава Богу, у меня была налажена торговля с соседними странами.

Однажды, вернувшись из Англии, где я арендовала временное жилище, я с изумлением обнаружила, что Париж наполнен удивительными слухами:

— Бертен арестована!

— Она в Бастилии…

Прознав о моей поездке в Лондон, стали говорить, будто я перевожу за границу сундуки, до краев набитые ужасными брошюрами, направленными против королевы. Будто я прежде распространила их по всей Англии, а уж затем — во Франции. Говорили, что я вместе с этой де Ламотт [119] замешана в скандале. Вот это выдумка!

Де Ламотт продолжала вершить свои зловредные дела и привезла оскорбительный манифест против королевы в сообщничестве с одной модисткой — мерзавкой, которая путешествовала под именем графини д’Ансельм. Генриетта Сандо проживала в Париже на улице Одриетт, где держала бутик «Придворный вкус». Ее проказы в английском стиле были вовсе не во вкусе двора, полиция то и дело арестовывала ее.

Я не знаю, беспокоило ли это Мадам. Может, до нее и вовсе не доходили свежие слухи. Со мной она никогда об этом не говорила. Ее голова была занята исключительно борьбой с мотовством, что, как я думаю, не слишком ее радовало. Она выглядела мрачнее тучи; вид у нее был отрешенный и печальный, как у монахини.

Летом, точнее, в июне или июле, только и разговоров было что об одном из ее визитов на улицу Инвалидов. Королева была одета необыкновенно скромно. Поскольку она появилась в сопровождении мадам Ройаль [120] и мадам Элизабет, одетых в пышные праздничные костюмы, контраст был ошеломляющим.

Перед лицом такой вопиющей простоты Версаль вновь заговорил о моей смерти! Будь они чуть менее порочны и глупы, они бы знали, что, даже несмотря на отсутствие королевских заказов, крах моему бутику еще не грозит. Я продавала туалеты для стольких коронованных особ! Шапочки, соломенные шляпки, кофты, казакины — я продавала их за пределы государства. Италия, Испания, Швеция, Сицилия, Россия и, кроме того, сам Версаль еще давал балы! Мое ателье производило множество туалетов, так что ситуация была вовсе не безнадежна. Мне было что отложить для маленького Филиппа и на свадьбы племянниц. Годы летели, дети подрастали…

Мальчики работали со мной и помогали вести документы, а девочки мечтали только о том, как поскорее выскочить замуж. Старшая, Катрин, решила выйти за Пьера Ибера, торговца суконными товарами, поставщика королевы, владельца влиятельного дома в Пале-Рояль. Вторая племянница, Луиза, остановила свой выбор на Жане Матурине Шассеро [121]. Его земли включали в себя и замок — скромный — между Бри и Шампань, недалеко от Сезанн. Красивое местечко, красивая усадьба, которую нужно было заслужить. Шассеро согласился на этот брак на определенных условиях — финансовых, конечно же. Тем более что он был уверен, что я сказочно богата. В конце концов, земля, титул, замок и улыбка моей Луизы стоили нескольких обещаний.