Дара. Анонимный викторианский роман

— Возьмись-ка за щипцы, мой мальчик, — сказал он, — я что-то совсем выдохся, и мне бы надо чуток передохнуть. — Он передал мне ручки щипцов и, пошатываясь и даже не вытирая крупные капли пота, струившиеся по лбу, отошел в сторону и рухнул в ближайшее кресло. Приняв на себя ответственность, я закрыл от ужаса глаза, но мне тут же пришлось снова их широко открыть, потому что отец, видя мое состояние, сказал мне охрипшим от напряжения голосом:

— Будь осторожен, смотри внимательно и держи этого младенца как следует, а то он, неровен час, скользнет обратно, и все придется начинать сначала.

Встрепенувшись, я крепко и в то же время нежно ухватился за щипцы и стал осторожно тянуть, пока изнутри не показалась головка ребенка.

— Ну, так-то лучше… — пробормотал отец. Затем он звонко прикрикнул: — Ну, женщина, теперь постарайся! А ты, Лайонел, продолжай тянуть. Самое трудное позади. Давай, давай, тужься, женщина! Тужься! Теперь уже недолго!

Тем временем под напором детской головки влагалище роженицы растянулось до такой степени, что, если бы мне кто-то сказал, что такое возможно, я просто не поверил бы. Я не удержался и краем глаза взглянул на клубок слипшихся волос, покрывавших женский лобок, и тут же почувствовал знакомый позыв к рвоте. В глазах у меня помутилось, и следующее, что я помню, было податливое движение внезапно освободившихся щипцов, чавкающий звук, с которым влагалище рассталось со своим пленником, и младенец, лежащий на постели между бессильно раскинутых ног матери, покрытых, как и он сам, кровавой слизью. Я швырнул щипцы рядом с новорожденным и со всех ног рванулся к выходу. Зажав рот руками, я пробежал через кухню, выскочил на улицу и прямо на крыльце освободился от содержимого своего желудка.

Мое сердце так и рвалось к нему, но я не могла найти слов, которые сумели бы выразить мое горячее сострадание к его исковерканному юношескому чувству. В таком юном возрасте и при такой чувствительной натуре испытать сначала осквернение святыни первой любви, а потом почти сразу присутствовать при тяжелых родах — все это должно было неминуемо стать для него сильнейшим шоком. Нередко бывает так, что пережитое в детстве или юности потрясение становится для человека настоящим проклятием на всю оставшуюся жизнь.

Доктор, казалось, читал мои мысли, потому что, взглянув на меня, он, чуть заикаясь от волнения, произнес:

— Я не жду от тебя сочувствия или жалости, Дара. Я просто пытаюсь объяснить, как эмоциональный шок, перенесенный в ранней юности, повлиял на мои отношения с порядочными женщинами и толкнул меня в объятия проституток. Хотя во мне укоренилось некое психологическое предубеждение по отношению к женщинам, тело мое было в порядке и в полный голос заявляло о своих потребностях. Мужская сила играла в моем пробудившемся организме, и я не раз заливался краской стыда, когда по утрам мне на глаза попадались явные следы моих ночных видений, запятнавшие ночную рубашку и простыни. Однажды, когда мне уже минуло двадцать лет, меня залучила к себе в постель одна молодая вдова. Я несколько раз предпринимал тщетные попытки войти в нее, но вид или ощущение волос, которыми порос ее лобок, парализовал мои мужские способности. Наконец она рассердилась и начала надо мной насмехаться. Ее жестокие слова больно ранили меня, уязвляя мою гордость и подрывая уверенность в себе. Тем не менее женское тело не потеряло для меня своей таинственной привлекательности и неудержимо тянуло к себе, но все попытки соединиться с теми женщинами, которые выказывали мне свою благосклонность, неизменно заканчивались постыдным провалом. В каждом мужчине живет мощная, почти непреодолимая потребность излить свое семя. Дойдя до полного изнеможения от нескончаемой фрустрации и невозможности справиться со своим странным комплексом, я вынужден был обратиться к проституткам, чтобы найти хоть какой-то выход своей страсти. Когда я нервно и нерешительно просил их о том, чтобы они «работали» с моим членом только руками, они так похабно посмеивались и отпускали такие грубые шуточки, что я краснел от стыда и неловкости. Но, по крайней мере, эти порочные создания за деньги были готовы сделать практически все, что угодно, и, видя, что я говорю серьезно, они заходили со мной в какой-нибудь темный, грязный закоулок, где привычными к такой работе, искусными руками облегчали нестерпимое напряжение, сжимавшее мои чресла. Каждый раз, когда мне приходилось обращаться к шлюхам, чтобы они уняли снедавшие меня похотливые желания, я испытывал невыразимые душевные мучения, всякий раз покидая их с тоской и отвращением к самому себе.

Он закончил свою исповедь и продолжал сидеть, погруженный в глубокое уныние, молча и боясь поднять на меня глаза, чтобы не увидеть на моем лице презрения, которое я, как ему казалось, должна была к нему испытывать. Он беспокоился совершенно напрасно, потому что его рассказ пробудил во мне лишь живое сострадание к его несчастью.

Отвращение Лайонела к виду интимных частей женского тела не обидело меня и не вызвало во мне негодования. Я слишком хорошо помнила, как сама испытывала подобные чувства, когда на моем лобке стали появляться первые волоски, хотя, конечно, у меня они не переросли в такое полное неприятие. Со временем мне даже стало нравиться поглаживать эту курчавую поросль — это было похоже на то, как если бы я гладила пушистого котенка. Потом, обсуждая эти ощущения с другими девочками, я узнала, что многие из них тоже между собой называли эту часть тела «киской». Часто я не могла заснуть по ночам от обуревавших меня томительных и сладких предчувствий и скрашивала для себя эти бессонные часы, поглаживая свою отзывчивую «киску» и замирая от наслаждения, когда смоченный слюной палец осторожно ласкал ее нежные извивы.

Я всегда нуждалась в том, чтобы дарить кому-то свою нежность и душевное тепло, а мы с Лайонелом очень сблизились за последние несколько месяцев. Хотя природа его предубеждения не была для меня вполне понятна, я хорошо видела, как сильны его желания и как он страдает от своего комплекса. Сердце мое разрывалось от сострадания, и, повинуясь мгновенному побуждению, я взяла Лайонела за руку и повела его в небольшой дворик на задворках клиники. Он послушно следовал за мной, словно маленький мальчик, которого собираются подвергнуть заслуженному наказанию за какую-то провинность.

Понимая, что, для того, чтобы осуществить свое намерение, нужно первым делом преодолеть неизбежное для нас обоих смущение, я не стала терять времени на объяснения и, повернувшись к нему, обняла его левой рукой за талию, а правой стала быстро расстегивать на нем брюки. Когда я взяла его член в руки, это был просто теплый и мягкий кусочек безвольной плоти. Но мои нежные прикосновения скоро оживили его. Он напрягся и стал нетерпеливо подрагивать у меня в руках. Я крепко обхватила пальцами у основания и принялась «доить» его, пока наружу не вырвалась струя горячего семени, оросившего крупными белыми каплями прохладную и темную почву. Лайонел вдруг весь как-то обмяк и испустил долгий вздох облегчения. Он стоял, подняв голову, глядя в звездное небо и тихо, бережно обняв меня за плечи. Я нежно заправила его орган обратно в брюки и застегнула ему ширинку.

Обхватив его, я несколько раз ласково поцеловала его в открытую шею, шепча ему на ухо: «Вот так, вот так, Лайонел… Мне хочется, чтобы ты был счастливым… Это просто дружеская услуга… Не стоит и думать об этом… И не нужно тебе больше ходить к проституткам… Во всяком случае — пока я с тобой».

Когда мы подошли к дверям его кабинета, я снова обратилась к нему.

— И когда мы с тобой войдем в светлую комнату, прошу тебя, посмотри мне в глаза прямо и спокойно — и радостно мне улыбнись. Это единственная благодарность, которая мне будет приятна.

Эта наша маленькая тайна еще больше сблизила нас в последовавшие месяцы. Тем временем, по мере того как морозы становились все сильнее и зимняя стужа начинала пробирать до костей, количество пациентов нашей клиники продолжало уменьшаться. Лайонел стал как-то подозрительно кашлять. Потом выпал снег, и каждый посетитель, входивший в клинику, едва открыв дверь, впускал за собой порывы пронизывающего ветра, наполнявшие здание холодным и влажным дыханием зимы. Кашель Лайонела стал еще более угрожающим. Незадолго до Рождества ему пришлось перейти на постельный режим, так мучил его постоянный лихорадочный жар и сухой кашель. Однажды утром я нашла у него под подушкой платок, испачканный каплями крови. Он худел прямо на глазах. Кожа на его лице стала как будто полупрозрачной, во взгляде появился лихорадочный блеск. Наконец я не выдержала и в тревоге спросила его, что за болезнь его одолевает.