Кольцо с бирюзой

Салерио открыл было рот, чтобы ответить, но Шейлок жестом остановил его.

— Щеголи, — сказал он почти добродушно. — Вопросы были риторические.

Обнаженная Джессика раскинулась на тонких льняных простынях в гостинице в Генуе. Ее волосы, густые, темные и длинные, рассыпались по плечам. Маленькая обезьянка пристроилась на столбике кровати, и она кормила ее крошками сладостей, купленных ими на набережной.

Ее муж сидел, вытянув ноги, на покрытом ковром полу, раскладывая столбики дукатов между голых ног.

— Но это не все, — сказал он.

— Жадина! — Джессика улыбнулась обезьянке. — Если все хорошо продумать, этого достаточно для торгового предприятия, пусть и маленького сначала. Не поставки красного вина в Константинополь. — Она рассмеялась серебристым смехом. — В любом случае эти деньги позволят нам начать дело. — Лоренцо молчал, и она гадала, слушает ли он ее. Она взглянула на него и увидела, что он уставился на нее, бледный, как мертвая голова. — В чем дело? — спросила она.

— Джессика, — медленно произнес он, — этого не хватит даже для уплаты моих долгов.

Она села.

— Не хватит? Сколько же у тебя долгов?

— Достаточно, чтобы проглотить эту сумму и все еще мычать в ожидании корма.

— И ты мне ничего не сказал? — Крик Джессики заставил обезьяну затрещать. Она вскочила на ноги. Они с Лоренцо в ужасе уставились друг на друга, как Адам и Ева после того, как отведали яблоко.

— А где остальное, Джессика?

— Что ты имеешь в виду, ты… ты… лжец?

Лоренцо ударил кулаком по воздуху, будто желая отогнать ее оскорбление.

— У твоего отца больше денег, чем здесь!

На мгновение она подумала, что сейчас ударит его.

— Ты тупой дурак, неужели ты думал, что я разорю своего отца? Его деньги в банке Биржи! Если бы я знала, что нам потребуется больше, то спланировала бы все по-другому! Это… — она топнула ногой, и столбики монет на полу подпрыгнули и развалились, — только его недельный доход. Я не взяла ничего, только это и несколько драгоценностей из его генизы!

— Его — что? — поморгал Лоренцо.

— Ах, ты… ты! — Она откинулась на постель и схватилась руками за голову.

— Джессика, мы не проживем на это. Ты должна вернуться и получить его благословение!

— Я должна — что?

— Ты можешь сделать это, я убежден! Я не украл твою добродетель, как он опасался, я женился на тебе, как полагается! Я даже могу дать ему внука, который будет называться гражданином Венеции. И как христианин, как богатый христианин, этот мальчик в один прекрасный день будет заседать, как мой отец, в Совете Десяти! Подумай, как это понравится старому еврею! Имя ди Скиммиа насчитывает четыре века, он будет гордиться…

Она сидела, смотрела на Лоренцо, продолжающего говорить и восторженно жестикулировать, и чувствовала, как кровь медленно отливает от лица. У ее плеча бестия, которую она купила на кольцо своей матери, ухмылялась, подпрыгивала и трещала ей в ухо.

Часть III. Нерисса

Глава 17

Когда зад Нериссы с глухим стуком шлепнулся на крутую лестницу высокого дома Шейлока Бен Гоцана в Новом гетто, она страдала не столько от боли, сколько от мысли о возможных царапинах и синяках. Красные и зеленые синяки испортят красивую поверхность того, что синьор Пьетро Делфин прошлой ночью назвал шедевром Божьего творения.

— Прекрасно, — восторгался он, оценив ее сзади, потом поцеловал кончики своих пальцев и воздел руки к небесам. — Округлость, редко встречающаяся на этой земле, и ямочки! Я видел щечки Магдалины Тициана…

— Неужели? — восхищенно воскликнула Нерисса. — Неудивительно, что протестанты негодуют против наших святых образов!

— Я имел в виду ее лицо, конечно! И я заметил бело-розовый цвет лица младенца Христа, написанный тем же мастером в Риме, до того, как он продал картину кардиналу Альдобрандини. Мягкость, пышность кожи ребенка, затененной веером из перьев, который держит около него святой Иероним, — ах! Это тронуло меня до слез. Но, дорогая Нерисса, даже эти святые виды не сравнятся с экстазом или благодарностью, которые я сейчас испытываю, глядя на творение не рук человеческих, но Бога! Мне хотелось бы вернуться сюда с моими холстами и масляными красками…

Твердые шаги этажом выше прервали восторженную речь синьора Делфина. Нерисса быстро обернулась, опустила ночную рубашку и сказала:

— Уходите! Разве я не предупреждала вас? Наверху личный покой хозяина, и по ночам он иногда ходит. Он сказал мне: если после десяти в этой комнате не будет полной тишины, он спустит меня с лестницы, а теперь, боюсь, он услышал вас…

Она сунула плащ синьору в руки и быстро вытолкала его в дверь, ведущую в переулок, шепотом поблагодарив за золотую брошь и серебряную монету и терпеливо приняв его прощальный поцелуй и обещание в следующий раз вернуться с рисовальными принадлежностями. Но синьор Бен Гоцан услышал, как мужчина бежит по переулку к стене гетто, и открыл свое окно, намереваясь выплеснуть содержимое горшка на голову этого типа. Нерисса задула свечу и смотрела, как ее обожатель исчез за углом. Делфин избежал помоев, но не грубого выкрика: «Прочь, негодяй!»

Нерисса рассуждала: синьор Бен Гоцан дождется утра и уже тогда вышвырнет ее — он захочет преподать ей урок, показать, как он это сделал, и чтобы она услышала, почему. Поэтому, вместо того чтобы лежать без сна в постели, которую они с синьором Делфином собирались измять, она встала, собрала свои пожитки — скромное имущество, но увеличившееся за время ее шестимесячного пребывания в доме за счет приличного количества золотых безделушек и плотно набитого кошелька с серебром — и стала ждать восхода солнца. Она бы сбежала из дома до рассвета, поскольку не собиралась готовить завтрак для человека, который, прежде чем съесть его, вышвырнет ее в открытую дверь, как ядро из испанского мушкета. Но потом вспомнила, что если она не приготовит еду, то эта работа ляжет на плечи его дочери. Это — да еще ее уход без прощания может показаться Джессике предательством.

Кроме того, Нерисса таила слабую надежду на то, что страстная мольба о прощении вернет ей расположение синьора Бен Гоцана.

Надежда эта не оправдалась. «Zona!» — гневно крикнул синьор на следующее утро, таща ее за локоть вниз по лестнице к открытой парадной двери. Под мышкой левой руки он нес ее сундучок, который вышвырнул на улицу первым. Джессика выбежала на шум из своей комнаты и стояла, открыв рот, на площадке второго этажа, слишком злая или испуганная, чтобы издать хоть звук. Нерисса постаралась, как могла, помахать ей, извиняясь, хотя потом и пожалела об этом, потому что лицо Бен Гоцана потемнело, когда он заметил это. Он прошипел что-то по-испански о венецианских потаскухах, которые портят его дочь.

— Ваш город погряз во грехе, — сказал он, сталкивая Нериссу с лестницы вслед за ее сундучком. — Вы все живете по учению Эпикура [46], вы отвергаете Закон, вы поклоняетесь плоти!

Нерисса не знала, кто такой Эпикур, и не была уверена, какой закон она нарушает, наслаждаясь с синьором Пьетро Делфином, хотя, летя по лестнице, она решила это выяснить. Третья часть обвинений хозяина, однако, тронула ее сердце. «Вы поклоняетесь плоти!» Неужели это правда? Она испытывала удовольствие, когда ею восхищались, ей нравились комплименты, которые мужчины делали ее лицу, ее фигуре, ее волосам. Нерисса с удовольствием разглядывала внешность других людей: хорошо одетые донны на улице, с пышными жабо и сетками на волосах, посыпанными серебряным порошком; мужчины в мехах. И временами она была близка к тому, чтобы отказаться от вечерней молитвы, потому что голова ее была полна воспоминаниями об интимных встречах с мужчинами. Даже у синьора Делфина, плоскостопого и слегка рябого, были некоторые телесные черты, которые заставляли ее ласково улыбаться после его поспешного бегства накануне вечером, когда она без сна лежала в постели. Без сомнения, ей следовало бы направить свои мысли на более духовные вещи или, по крайней мере, подумать о том, куда она направится из гетто.