Модистка королевы

— Это абсурд, моя дорогая, ты сделала большую ошибку…

Шарль всегда был готов пошутить, опустошить бутылку шабли, поговорить, затеять ссору. Иногда он был таким забавным!

Однажды вода Эпинея превратилась в жавелевую воду [99], и Шарль перестал подшучивать надо мной из-за грязного деревенского воздуха. Парижане вложили около пяти тысяч ливров в строительство мануфактуры на берегу Сены, в долине Гренель, в местечке, называемом Жавель. У Шарля появился новый повод для негодования.

Спустя некоторое время я приобрела на улице Гранд-Рю другой дом. Менее красивый. Трехэтажное главное здание, конюшни, большой двор, двадцать три першей [100] сада. Я планировала провести в этом доме спокойную старость. Это может показаться нелепым, ведь у меня все так благополучно складывалось. Тем не менее я беспокоилась о завтрашнем дне.

Также я приобрела два отеля в Париже, на улице дю Мэй — большой и маленький. Мои сбережения позволяли мне сделать это, а мой инстинкт заставлял быть благоразумной. То, что я видела вокруг себя, не было достаточно убедительным для этого. Торговля начинала давать сбои.

Я все время придумывала новые прически: чепцы а-ля Мальборо, а-ля Девоншир, а-ля Жак, а-ля Шарлотта, а-ля Панург, а-ля Креолка. А еще а-ля Фигаро, «жрица», «ручная телега уксусника», а-ля Вдовушка дю Малабар [101]… Мои клиентки ими еще не пресытились. Пока еще нет.

Чего же не хватало мне для полного счастья? В моей жизни были дружба, любовь, признание, деньги, здоровье… Я даже сдержала обещание, данное самой себе, и собрала под одной крышей близких мне людей.

Я хранила все письма из России, читала и перечитывала их. Я с нетерпением ждала следующего дальнего путешествия и очередной встречи после долгой разлуки. Эти встречи были всегда такими нежными. Теперь королева всегда видела меня томной, с сияющими глазами, какой увидела меня однажды и сразу заметила перемену.

Да, я была счастлива, хотя все же одно место рядом со мной пустовало — место для малыша. Мне безумно хотелось иметь ребенка. Но мне было уже почти сорок лет, моя любовь находилась вдали от меня, и я была слишком здравомыслящей. Я знала, что только чудо сможет утолить мой материнский инстинкт, а чудес в моей жизни было уже предостаточно. Скорее всего, их запас я уже исчерпала.

Глава 17

«Это дитя! Может, это всего лишь пустяк, а может, в нем заключен огромный дух…»

Вскоре речи только и было что о глобусе, который месье Мурон, великий физик, сравнивал с ребенком. Об этом изобретении не судачил разве что ленивый. Мужчины, поднимающиеся на небо! Они ведь, наверное, все там видели, думал каждый, хотя вначале им не слишком-то верили.

В моей голове крутилась и созревала идея прически а-ля Бланшар, «глобус Пафо», а-ля Монтгольфьер, «глобус де Робер»… Небо было усыпано странными забавными приспособлениями, веерами, табакерками, корзинками, и это, конечно, воплощалось в моих чепцах.

Мы с королевой взяли за правило называть эти новые чепцы «волосами». В моду вошли «английские» хвосты у мужчин, кадоганы [102]. Плагиат, подвергшийся резкой критике.

Однажды король приехал без предупреждения и Мария-Антуанетта разразилась хохотом. Может быть, вы не поверите мне, но это чистейшая правда: его волосы были уложены на женский манер.

— Это что, карнавал? — спросила Мадам.

— Вы находите это отвратительным? — ответил король. — Такова мода, и я бы хотел, чтобы она прижилась здесь. Я не установил еще ни одной моды!

Женщины украли у мужчин их прически, а мужчинам ничего не оставалось, как перенять прически женщин. И в первую очередь — шиньоны!

Вскоре с кадоганом было покончено. Мы хорошо усвоили урок, и шиньоны вернулись на головы женщин. Но мы не отказывались от того, чтобы иногда порыться в мужском гардеробе и взять у них взаймы рединготы [103], баскские куртки [104], галстуки [105]…

Это знаменитое происшествие с шиньоном наделало много шума.

Версаль утверждал, что Его Величество готовит мою отставку. На самом деле король меня любил. Я больше не была в немилости ни у короля, ни у королевы. И слава Богу, потому что времена настали не из легких. Целая череда банкротств поразила даже самые известные семьи и, следовательно, их поставщиков, даже тех, кто твердо стоял на ногах. Принц Гемене выразил желание жить как простой гражданин. Но это только слова. Его банкротство оценили в более чем тридцать пять миллионов ливров! Я недаром запомнила эту цифру — настолько она была впечатляющей! Маркиз де ла Валет стал называть принца отвратительным именем — «светлейший пройдоха». Он перечислил и своих кредиторов, более трех тысяч, которые еще долго могли оплакивать свои долги. Долги были и у меня, и не маленькие. И все больше знатных людей становились банкротами…

До меня стали доходить плохие новости. Больше чем когда-либо меня обвиняли в том, что я не оглашаю счета Марии-Антуанетты и продолжаю разорять королевскую казну. Женевьева де Грамон, одна их первых камерфрау, стала для меня настоящим кошмаром.

Следует признать, что она была очень порядочной, но такой рассудительной, такой прижимистой, даже если это касалось чужих денег! Испытывая неприязнь к любым излишкам, она стремилась заставить нас сократить расходы. Она принялась и за наших поставщиков, требуя снизить цены. Эта маленькая женщина, неприметная и стыдливая, «врагиня», как называл ее Болар, обращалась с нами очень почтительно. Королева, долго не обращавшая на нее никакого внимания, стала ценить ее все больше и больше. Женевьева критиковала наши расходы, но всей душой была преданна королеве. Маркизы и герцогини, мои клиентки, с воодушевлением последовали ее примеру.

Простые люди подражали Мадам, раздражаясь моими ценами. Я с болью вспоминаю месье де Тулонжеона, который женился на девице д’Обине, очень кокетливой. Она часто одевалась у меня. Ее мямля-муж не придумал ничего лучше, чем прийти в волнение от моих цен. Дьявол! Если у вас недостаточно средств, так делайте покупки в другом месте! В Париже можно было найти магазин для любого кошелька! Тулонжеон настаивал, а я… вышла из себя.

— Разве Верне [106] платят только за полотно и краски? — спросила я его довольно бесцеремонно. — Что, я должна вручить вам лишь счет суконщика и басонщика?

Какой я была, такой вот и остаюсь. Я этим не горжусь, но и не стыжусь этого. Люди заурядные считали меня настоящим ядом. Их бесстыдство досаждало мне, и я отвечала им еще большим бесстыдством. Такова я! Но я могу быть совершенно другой, все зависит от настроения и от дня.

Сравнить великую картину и «тряпье» означало проявить тщеславие; это было в высшей степени непристойно. Искусство шитья, изобразительное искусство… если они где-то и объединяются, то только в искусстве самонадеянности, которое у некоторых удваивается талантом превращать его в деньги. Талант, который не покидал меня даже во сне. На самом деле, несмотря на всю мою славу, цены у меня были вполне разумные: не выше, не ниже, чем того требовала эпоха.

Я одна стояла во главе «Великого Могола», управляла тридцатью (если не больше) работницами, не считая многочисленных поставщиков. Я предпочитала шить, нежели встревать во все склоки, но куда уходили средства? Деньги часто были настоящей головоломкой, но я обладала ловкостью и хитростью и у меня были идеи. Я, например, говорила себе, что если клиент не пойдет в «Великий Могол», то «Великий Могол» пойдет к клиенту! Нужно было постепенно проникать в провинцию: в ней я видела неплохой источник дохода. Учитывая моих никчемных плательщиков, идея была очень соблазнительной. Следовало раздобыть модисток, которые перепродавали бы «знаменитую марку». Они имели бы с этого свою прибыль, я — свою, и все были бы довольны.