Любовники (На Ревущей горе, у Лимонадного озера.Царство покоя.В другой стране)

И Дугласа она тоже никогда больше не увидит.

Джасинта поднесла изящную руку, затянутую в перчатку, ко рту и растерянно посмотрела на мужчину. Но теперь она не видела его и даже не понимала, что он по-прежнему стоит, наблюдая за ней. Джасинта закрыла глаза, молча качая головой; тяжелое чувство медленно овладевало всем ее телом, лишая последней надежды и оставляя лишь глубочайшее отчаяние, которое с каждым мигом росло все сильнее и сильнее, переполняя собой все ее существо, переливаясь через край, с силой швыряя ее в бездонное, безграничное море горечи, страданий и тоски.

Все кончено… все… вся ее жизнь, которую она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Теперь ей казалось, будто…

По-прежнему не открывая глаз, Джасинта погрузилась в воспоминания: ночь, она сидит в детской с детьми, с которыми проводит намного больше времени, чем большинство женщин ее круга. Самые счастливые часы те, когда наступает время укладывать детей спать. Иногда она думала, что эти часы стали для нее самыми драгоценными потому, что они были ближе всего к тем, когда дети просыпались утром. Тогда к ним совсем ненадолго присоединялся муж. Джасинта не возражала, поскольку считала, что мужчин, вероятно, больше интересует само существование детей, чем длительное общение с ними. Честно говоря, ей даже нравилось, что его интерес к детям поверхностен и проявляется чисто по-мужски. Будь все иначе, наверняка ее раздражало бы его посягательство на ее исключительное право владения детской. Это были ее радость и ее привилегия — прижимать детишек к себе, целовать и баюкать, наблюдать за их играми и участвовать в них. Плоть от моей плоти — она со всей страстью воспринимала эти волшебные для нее слова.

И все-таки временами, сидя в пеньюаре на полу в детской, нежно прижимая своих крошек к себе, читая им какую-нибудь сказку, она ощущала некое странное предчувствие, которое будет со временем нарастать: словно в комнату входит некто и манит ее к себе; и это — конец. И она крепче прижмет к груди детей, мысленно прикажет себе не капризничать и не быть суеверной, убеждая себя, что это предчувствие — не что иное, как обычная чепуха и всего лишь нежелание признать, что в один прекрасный день дети, став взрослыми, покинут ее.

В детской она была только матерью.

С Дугласом же становилась совершенно иной. Ее чувства к нему тоже были пронизаны нежностью и преданностью, но совершенно иного характера, нежели по отношению к детям.

Она удивилась, обнаружив в себе жадный огонь чувственности. По-видимому, он скрывался где-то глубоко внутри, скрывался всю ее жизнь, включая зачатие и рождение двоих детей. И вот в один прекрасный день он заявил о себе. И когда это случилось, ее жизнь совершенно изменилась, словно все предыдущие годы она смотрела на окружающее сквозь какую-то пелену, неясную и расплывчатую, и вдруг увидела все новым взглядом, изменившим и формы, и цвета действительности.

— Ты никогда не поймешь, что сделал для меня, — сказала она Дугласу.

Она жила минутами их уединения, думая о них, снова и снова воспроизводя в своем воображении. Ее воспоминания были на редкость яркими и живыми. Казалось, никогда не наступит пресыщение; она всегда неохотно оставляла Дугласа, возвращаясь к своей обыденной жизни. Он завладел ею настолько сильно, что у нее не было ни секунды абсолютной свободы от него, да ей и не хотелось этого. Она стремилась удержать в памяти его образ, испытывая чувство сродни тайному ужасу, словно никогда не была убеждена в своем полном счастье. Если их взгляды встречались в гостиной, переполненной учтивыми светскими людьми, Джасинта ощущала неизбежное приближение конца света, настолько могучей и всепоглощающей стала ее безрассудная страсть.

А теперь… теперь все это кончилось.

Стоя на Ревущей горе, она не плакала. Она лишь опустила голову и закрыла глаза. Очевидно, у нее не оказалось слез, которые надо найти, чтобы оплакать собственную смерть. Слезы принадлежали надежде; они могли пролиться от боли или отчаяния, от выпущенных на волю страстей и напряжения, ослабив накал эмоций. Но сейчас ничего подобного не случилось.

Дьявол стоял, молча наблюдая за ней, когда она подняла голову и взглянула на него еще раз. Тогда он посмотрел на нее более серьезно и более сочувственно.

— Все, кто прибывает сюда впервые, чувствуют то же самое, что и вы, — успокаивающе сказал он. — Когда осознаешь, что жизнь окончилась, — это ужасный миг. Но, конечно же, то, что было приятным, станет еще приятнее. А что было милым, станет еще милее.

Джасинта медленно покачала головой.

— Больше всего мне будет не хватать моих детей.

— Возможно, я смогу вас немного утешить. Вы, наверное, слышали, что надо привыкать примерно две недели. Так что никакого ада не будет. Ну… две недели или чуть меньше вы будете настолько заняты всем окружающим вас, что редко станете вспоминать о вашей прежней жизни. Все люди, которых вы знали, покажутся вам просто нереальными, словно они существуют в одном вашем воображении.

Джасинта слушала, однако на лице ее появилось сомнение.

— Правда? — наконец спросила она.

— Правда, — с улыбкой ответил он.

Она огляделась вокруг. Увидела глянцево поблескивающую гору; вокруг все шипело и дымилось. Тут и там появлялись и пропадали тонкие струйки ярко-желтого серного дыма. Прозрачные тепловатые вялые испарения стелились над зеленовато-белыми полосками земли, напоминающими какие-то диковинные грядки. Чуть выше по склону горы виднелись выпуклые терраски, одна над другой, и каждую покрывали красновато-коричневые камни; посреди этих красновато-коричневых руин жутко торчали мертвые деревья.

— Я не могла и вообразить, что когда-нибудь попаду сюда… и что здесь вот так… — недовольно проговорила она. — Тут очень тоскливо, вокруг ни души.

— Ну, в конце концов, вы видите лишь какую-то часть всего сущего здесь. Вы прибыли туда, где властвует бесконечность. И уверяю вас, несмотря на это, люди тут будут появляться. И в здешних… местах проявляется закон совпадения.

Теперь Джасинта поняла: то, что он предсказывал, в известном смысле уже начинает свершаться. Ее тоскливая меланхолия стала утихать, у нее и в самом деле пробудился некий интерес ко всему, что окружало ее, в том числе и к этому прекрасному неукротимому мужчине, стоявшему напротив.

Ее любопытство обострялось еще и благодаря все возрастающему гневу из-за того, что он стоял перед ней обнаженный, и она испытывала постоянное искушение закрыть глаза ладонями и потребовать от него надеть на себя какую-нибудь подходящую случаю одежду, чтобы можно было без смущения смотреть на него.

— Что же заставляет вас бродить здесь в таком виде? — требовательно спросила она раздраженным и встревоженным голосом.

Он улыбнулся, очевидно, понимая, почему она задала этот вопрос.

— Знаете, это единственный разумный способ одеваться в этой местности. В конце концов, неужели мне следует носить рога, иметь хвост и раздвоенные копыта только потому, что для меня придумали такую внешность нервные старые девы?

Неожиданно для себя Джасинта тихонько рассмеялась такому повороту в их разговоре.

— О, да у вас, оказывается, есть чувство юмора! — воскликнула она.

— Да, это один из моих пороков, — сказал он и уселся на землю, расставив ноги и поставив локти на колени. Затем жестом предложил сесть и Джасинте, но она отказалась.

— Нет, благодарю вас. Боюсь испачкать платье.

Он пожал плечами.

— Никогда еще мне не попадался турист в соответствующей одежде. Все вы одеты черт знает во что! — С этими словами он медленно осмотрел Джасинту с ног до головы, похоже, забавляясь видом ее красивого платья, сшитого по самой последней моде.

— Ну как же мы можем подобающим образом одеться, если попадаем сюда в считанные доли секунды и при этом понятия не имеем, где находимся? — возразила Джасинта, еще раз осмотревшись вокруг. — М-да, действительно, здешний пейзаж напоминает карикатуру на то, что и ожидала увидеть в аду. Разумеется, у этой горы очень зловещий вид, и Лимонадное озеро, безусловно, наполнено не водой, а ядом, однако все выглядит так невинно. Просто приятный горный ландшафт. Видите ли, я ведь ожидала увидеть нечто ужасное, от чего волосы встают дыбом, — добавила она, снова поворачиваясь к нему, словно сообщала нечто такое, что ему неведомо.