Любимые и покинутые

— Понимаю, — ответила Маша. И вздохнула. — Я буду тебя ждать. Удачной рыбалки, Коленька.

Она первая повесила трубку. Николай Петрович тяжело встал, достал из того же шкафчика початую бутылку трехзвездочного коньяку и залпом выпил две полные рюмки. И все равно на душе оставалось муторно и гаденько. Он быстро собрал со стола бумаги, запер их в сейф, связку ключей, на которой были и ключи от квартиры, засунул в потайной ящичек за книгами, о котором знали только он и Первый. (Он и посоветовал Николаю Петровичу, уезжая на рыбалку, прятать ключи в этот ящик).

— Всякое может случиться с нашим братом, Петрович, стоит нам в женские объятья попасть, — говорил он перед тем, как они собрались на рыбалку во второй раз. — Бабы могут под такой монастырь подвести, что никакие прежние заслуги перед партией не спасут.

Остров припорошило снежком, но река еще не стала. На пароме Николай Петрович думал об Устинье и Нате. Представил их, живущих уединенно и на отшибе, вдалеке от бушующих страстей. И почему-то позавидовал тому нелегкому покою, который, как он полагал, завоевывается только путем многих и многих страданий. Он приходит, когда устает душа. Устает, но не смиряется. Душа… Если она есть у человека, то где, интересно, находится? Вот у него сейчас ноет и тянет в области солнечного сплетения. Но это, наверное, от выпитого без закуски коньяка. Устинья сохраняет верность мертвому Анджею. Николай Петрович никак не мог поверить в то, что его фронтовой друг жив. Был бы жив — давно бы объявился, думал он, исходя из собственной логики, сложившейся на сегодняшний день его жизни. Тем более, что у них с Машей была, судя по всему, безумная, страстная любовь. Интересно, а мог бы Анджей вот так же, как… Еще не додумав до конца своей мысли, Николай Петрович уже знал на нее ответ: не мог. Не мог бы. Анджей наверняка не изменял Маше. Он был какой-то старомодный в этом отношении и, быть может, даже верил в Бога и в грех. Ну да, помнится, в Румынии он заходил в костел, целовал распятие и просил Бога, чтоб спас его от пули. Глупость какая — целовать деревяшку и о чем-то ее просить… Но ведь верность не глупость. Хотя вряд ли существует связь между верностью и верой в Бога. Или же Анджей не изменял Маше только потому, что боялся Господней кары? Вот он, Николай Петрович, ничего не боится. Он — современный человек. Если сейчас он поступает плохо, он сам за все ответит. И не перед Богом, а перед собственной совестью.

Но почему тогда так болит в том месте, где солнечное сплетение?..

Сан Саныч вызвал Николая Петровича в конце рабочего дня. Велел своей секретарше, весьма престарелой, похожей на старую деву Валерии Валерьяновне не тревожить его ни по какому делу.

— Скажи: срочное совещание. Если кто-то будет настаивать, посылай в идеологию — они там от самого черта отговорятся. — Откинувшись на спинку кресла, бросил по-дружески Николаю Петровичу: — Располагайся.

Николай Петрович, удивленный и слегка напуганный столь неожиданным развитием событий — Первый никогда не вызывал его официально, через секретаршу, а звонил по внутреннему телефону сам — сел на стул возле окна и поджал под сиденье ноги.

— Что это ты как бедный родственник или какой-нибудь инструктор на побегушках примостился? Иди к столу. Я же своих не кусаю.

Николай Петрович пересел к столу, все так же непроизвольно поджав ноги под сиденье.

— Коньяку или водочки?

— Если можно — водки, — пробормотал еще не окончательно пришедший в себя Николай Петрович.

Первый приподнял гипсовый бюст Ленина на левой стороне столешницы. Вождь мирового пролетариата внутри оказался пустым и вмещал в себя очень полезные, с житейской точки зрения, предметы: бутылку «столичной» и два серебряных кубка размером с чайный стакан.

— Музейщики подарили на юбилей, — пояснил Первый. — Я имею ввиду кубки. Ну, а Ильич пылился в углу, на тумбочке. Здесь, надеюсь, ему веселей.

Они выпили залпом по полкубка. Николаю Петровичу не хотелось пить так много, но раз Сан Саныч выпил до дна, он тоже не мог поставить на стол недопитый кубок. Даже если бы ему было категорически запрещено пить.

— Один не могу, — признался Сан Саныч, — а дома гэ пэ у. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил Николай Петрович, шаркнув под стулом ногами. Он бы сроду не признался Первому, если бы даже был при смерти.

— Что значит нормально? Я тебя по-дружески, а ты как на бюро. — Первый слегка наклонился над столом. — У тебя… в муде не чешется?

— Нет. А что… я как-то не обратил внимания — сегодня был такой суматошный день.

— Ну, это ты, брат, не заливай. Ты же не гипсовый, как наш товарищ по партии. У меня сегодня еще какой занятой день был — валом колхозники валили, — а я так и ерзал задницей по креслу. И сыпь какая-то высыпала. Вот наказание. В поликлинику-то нельзя обратиться — весь город узнает, что Первый трипперок подцепил. Врача у тебя нет знакомого?

Николай Петрович напрягся, но, кроме Берецкого, не вспомнил никого.

— Берецкий не годится — нельзя евреям такие тайны доверять. Потом у них всю жизнь на крючке будешь. Ну, а у супруги твоей, тово… Она же, наверное, от тебя аборты делает, значит, доктор есть какой-то свой. Спроси, а?

Николай Петрович зарделся. Он не стал растолковывать Первому, что Маша никаких абортов никогда не делала — даже в житейских вещах он был неспособен возражать Сан Санычу. Лишь сказал коротко: «Я спрошу у нее. Сегодня же». И тут же подумал о том, что ни за что не сможет это сделать, даже по приказу Сан Саныча. Однако из этой ситуации нужно было выкручиваться. Каким образом — Николай Петрович не ведал.

Между тем Первый разлил по кубкам оставшуюся водку и сказал:

— А проклятые капиталисты виску пьют. Это такая гадость. Уж лучше жить при социализме. — И опрокинул кубок до дна.

У Николая Петровича с голодухи запекло и заурчало в желудке.

— Так, значит, у тебя не чешется, — глубокомысленно изрек Сан Саныч. — Это Алка виновата. Ты с ней не валандался после того, как я спать завалился?

И снова Николай Петрович зарделся.

— Я… я с Зиной был. Я… мне не нравится, когда они обе… Я не умею сразу двух ласкать.

Сан Саныч усмехнулся. Если бы не собственные проблемы, он бы наверняка посмеялся от души над наивностью своего коллеги.

— А их и не нужно, как ты называешь, ласкать, — сказал он. — Это их дело тебя ласкать. Так, значит, это стерва Алка. Вот я упеку ее за решетку за проституцию. — Внезапно лицо Первого жалко сморщилось и он просительно посмотрел на Николая Петровича. — А ты, случаем, не знаешь, чем от этой мерзости лечатся? У тебя никогда ее не было?

Николай Петрович и рад бы был сказать Первому «было», да язык не повернулся солгать. Он коротко покачал головой и вдруг вспомнил, что еще когда жил в райцентре, рассказывала ему одна бойкая бабенка, что ее заразил триппером полюбовник, вернувшийся из мест заключения. Она божилась, что вылечилась ровно за неделю, — парилась каждый день в бане «до семи потов», а после баньки принимала внутрь стакан самогонки с жгучим перцем.

Николай Петрович сообщил этот рецепт Первому, и тот расхохотался, откинувшись на спинку.

— А что, испробовать не мешает. Тем более, я слышал, что женщину от подобных болезней вылечить трудней, чем мужчину. А она не говорила — внутри ничем не обрабатывала? То есть в своей п…?

Уменьшительно-унизительный вариант этого ругательства показался Николаю Петровичу еще гаже.

— Кажется… Да, точно. Пчелиным медом. Майским.

Первый сделал запись на листке перекидного календаря. Похоже, у него полегчало на душе.

— А я, брат, было струхнул. Да ведь трипперок, это, говорят, такой пустяк. В царской России считалось, что тот не настоящий гусар, кто им не переболел. Хотя, может, это вовсе и не триппер. Попробую, попробую рецепт твоей бойкой бабенки. А у супруги пока ничего не спрашивай — неловко мне как-то перед ней. Авось все обойдется. Спасибо тебе, брат. Еще выпьем?

Они распили еще одну бутылку «столичной». Николая Петровича подташнивало от голода и голова кружилась. Он отпустил шофера, решив пройтись пешком — до дома десять минут нестроевым шагом. На воздухе дышалось легко. Аппетитно похрустывали подмерзшие лужи, над головой порхали одинокие снежинки. Город притих, сосредоточив свою жизнь за стенами домов, за всеми этими разноцветными шторами и занавесками, сквозь которые уютно светятся окна. Когда-то в юности, еще до войны, Николай Петрович любил бродить один по своему родному городу. Когда он учился в институте, да и потом работал преподавателем, у него было свободное время. Много свободного времени. Был он тогда беден — не имел даже приличного костюма и хороших штиблет, — но был счастлив и доволен жизнью. А сейчас? Счастлив ли он? Или по крайней мере доволен?.. Дома его ждет жена — женщина удивительная, им так и не познанная до конца, а потому, наверное, особенно привлекательная. Эта женщина, кажется, любит его и должна родить ему сына. Машка ему как родная дочь. Любимая дочь. Живет он в просторной квартире в доме для избранных людей города, ездит на казенной машине, хорошо зарабатывает, да и впереди, пожалуй, кое-что светит — из их города уже скольких людей забрали на руководящие должности в Москву. Словом, все у него сложилось, с житейской точки зрения, очень удачно. Мало того, он всегда любил свою работу и отдавался ей весь без остатка. Правда, когда в его жизни появилась Маша, он понял, что работа — работой, а семья — семьей. Маша его многому научила, сама того не подозревая. Когда-то давно ему казалось, что идее должно быть подчинено все, и любовь тоже. Теперь же он знает безошибочно: любовь не подчиняется никому, даже той же идее, и Маша, не приемлющая столь дорогой ему наш, советский, образ жизни, Маша, со всеми ее привычками, взглядами и убеждениями, — осколок жизни, безвозвратно исчезнувшей, эта Маша стала для него самым родным, самым близким человеком, которого он готов, если потребуется, заслонить собственной грудью. Нет, он никогда не предаст идею, которой служит, но, не дай Бог, случится что-то, и над Машей нависнет угроза, он ринется на ее защиту. И надо раз и навсегда завязать с этими проказницами. Эпизод с Первым — это предупреждение ему, Николаю Петровичу. Ведь не был же он, никогда не был развратником, более того, всегда осуждал и теперь осуждает разврат. Бес его попутал, что ли?