Любимые и покинутые

— А у нас комнаты смежные и двери между ними нету, — продолжала свой рассказ Крокодильша. — Сестра завесила дверной проем покрывалом, включила дочкам радио. Обеденный стол застелили клеенкой…

Маша сидела, точно завороженная, не в силах шелохнуться. Отвратительная — изнаночная — сторона жизни имеет свойство притягивать к себе почти с той же силой, что и прекрасная. Маша боялась слово пропустить из рассказа Крокодильши, хотя был он ей невыносимо мерзок.

— …Старушка была маленькая и сморщенная, как печеное яблоко, — рассказывала Крокодильша. — Но руки у нее оказались очень сильные. Она ощупала мой живот, больно надавливая на него кончиками своих холодных пальцев. Потом положила мне под ягодицы подушку, велела согнуть ноги в коленях и расставить их как можно шире. Я лежала совсем голая под низко спущенным абажуром и дрожала от холода и страха. Старушка порылась в своем чемоданчике-балетке, достала металлическую воронку с длинной изогнутой трубкой и велела сестре принести из кухни кастрюлю с горячей водой. Она, как мне показалось, со злостью запихнула мне между ног воронку, велела сестре: «Держи ее за ноги», — развела в кипятке какой-то желтоватый пенящийся порошок, набрала полный ковш и стала лить в воронку. Мои внутренности точно огнем ожгло. Я вскрикнула, сестра зажала мне рот ладонью. Старуха сказала: «Ты ей, главное, ноги держи, чтоб меня не побила. Сейчас она затихнет — я ей эфира дам понюхать».

Она поднесла к моему носу пузырек, по телу разлилась слабость, я больше не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, хотя помнила и чувствовала все, что со мной делают.

Маше казалось, что Крокодильше доставляет удовольствие вспоминать и рассказывать обо всем этом, точно она смакует мельчайшие подробности когда-то давно пережитой боли и унижения.

— Старуха стучала ребром ладони мне по животу, лила в воронку кипяток, снова стучала. Потом навалилась на мой живот всем телом, и мне, помню, стало нечем дышать. «Кровь!» — услышала я испуганный вскрик сестры, и старуха вытащила из меня воронку, сполоснула ее в кастрюле с кипятком, быстро кинула в чемодан. Сказала сестре: «Через час позвонишь в больницу. Одень ее и уложи на кровать. И пол затри. У нее начались схватки».

Она дала мне еще понюхать свой пузырек, захлопнула балетку и ушла. Я видела словно издалека, как сестра одевает меня, помогает лечь на кровать, укутывает одеялом. Потом она быстро вымыла в столовой полы — оказывается, посреди комнаты стояла кровавая лужа, — поставила на место стол, застлала его скатертью и даже водрузила на его середину вазу с бумажными розами. Я чувствовала, что вся подплываю кровью. Начались сильные боли и схватки. Из больницы приехали почти мгновенно после вызова — она была у нас за углом. Меня сходу положили на операционный стол, и я потеряла сознание. Утром нянечка сказала, что у меня был мальчик. Мы с Санычем, помню, так хотели сына. — Крокодильша вздохнула. — Сам виноват. Я потом еще долго болела, а сестра, царство ей небесное, за дочками смотрела. Саныч у меня в ногах ползал, когда приехал. И рыдал, словно баба. Я же нисколько не переживала — у меня целый месяц все нутро огнем горело. Хоть бы одному из мужиков такое испытать. Нам в тот же год квартиру хорошую дали, Саныча директором завода сделали. Я прислугу наняла — приходящую, правда…

Крокодильша говорила что-то еще, но Маша ее уже не слышала. Новая волна мути с головой захлестнула ее. Она вскочила, опрокинув стул, бросилась в ванную. Рвало ее мучительно и с болью. Она помнит, что Крокодильша дала ей выпить какую-то жидкость, пахнущую мятой, помнит, что вдвоем с Верой они отвели ее в спальню, уложили на кровать и накрыли до подбородка одеялом. Крокодильша уселась у нее в ногах. Маша впала в дрему-полузабытье. Ей чудился обитый цинком стол, над которым светил алой глаз лампы. По столу ползали змеи, сплетаясь в отвратительно скользкий шевелящийся клубок. Одна из змей подняла голову, высунула раздвоенный язык и беззвучно зашипела. Машу охватил ужас, и она очнулась. Крокодильша все так же сидела в ногах, не спуская глаз с Машиного лица.

— Бедняжка, — сказала она. — Зато у вас наверняка будет мальчик. Меня тоже в тот раз страшно рвало, а обеих дочек я носила очень легко. Скажите вашему мужу, чтобы он вас берег. Впрочем, я сама ему об этом скажу. Мужчины подчас бывают бесчувственны, как истуканы. Но это не от злого умысла, уверяю вас. Просто они никогда не бывали в нашей шкуре.

Она похлопала Машу по ногам и встала.

Маша видела сквозь сковавшую ее дрему, как Крокодильша подошла к окну, выглянула на улицу, побарабанила толстыми пальцами по стеклу.

Маша снова куда-то провалилась, только на этот раз ей не снилось ничего, кроме сплошного мрака. Когда она проснулась, Крокодильши в комнате уже не было.

Скоро пришла из школы Машка и, бросив портфель, уселась за рояль. Она подбирала какую-то знакомую мелодию, но Маша не помнила, где и когда ее слышала. Ей сладко дремалось под музыку, чудился какой-то экзотический цветок с прозрачными желтыми лепестками, раскачивающийся на тоненьком стебельке. Внутри цветка дрожали капельки росы. Маша открыла глаза и улыбнулась. Машка стояла и смотрела на нее, восхищенно разинув рот.

— Ты была во сне такая красивая. Это из-за музыки, да? Спи, а я буду играть тебе. Спи, мамочка, спи…

В субботу Первый зашел в кабинет Николая Петровича с загадочным видом, сел на стул возле стола, вытянул ноги и сказал:

— Все. Едем отдыхать. Пропади она пропадом наша треклятая партийная жизнь — ни охнуть, ни перднуть. У тебя есть коньяк?

Николай Петрович достал из шкафчика возле стола бутылку «Арарата», две хрустальные рюмки и плитку шоколада «Гвардейский». Они выпили молча, не чокаясь.

— Лучше быть алкоголиком, чем неврастеником, — изрек Первый. — Я на этой партработе уже целый букет болезней подцепил. От ишиаса до геморроя. Наливай по следующей.

Они за пятнадцать минут оприходовали бутылку, и Николай Петрович ощутил приятную легкость во всем теле. Главное, поднялось настроение, отошли на задний план заботы и тревога. За окном светило солнце, чирикали воробьи. Ему захотелось уехать куда-нибудь из города, дыхнуть свежего воздуха, побродить по берегу реки. Последнее время он работал с утра до поздней ночи и без выходных. Организм требовал разрядки.

— Так что, едем? — поинтересовался Первый, с хрустом отламывая кривую дольку шоколада. — Оставим на вертушке Труханова. Если что, он нас мигом оповестит. Я уже велел Леше позвонить туда и распорядиться истопить баню.

У Николая Петровича приятно похолодело внутри — он представил себе «замок царя Соломона», спрятанный среди елок и сосен, мягкий желтый свет в столовой, проворные, доставлявшие столько удовольствий пальцы проказниц… «Маша все равно ушла сейчас в себя, — подумал он. — Но если она вдруг узнает?.. Нет, откуда ей узнать? Рыбалка — законный отдых каждого мужчины, тем более, работающего на износ».

— Только не забудь позвонить Комсомолочке, — напомнил Первый. — И обязательно передай ей от меня привет. Она у тебя последнее время расцвела. Значит, ты хороший муж. Ну, а если обидишь свою Комсомолочку, не беспокойся, защитники у нее найдутся. Рыцари и в советское время не перевелись, будь спокоен.

Первый вышел, а Николай Петрович набрал дом. Маша мгновенно сняла трубку и первым делом спросила:

— Скоро придешь? Я соскучилась. Вера испекла пирог с капустой.

— Понимаешь, мы с Сан Санычем думаем… махнуть на рыбалку, — запинаясь, лепетал Николай Петрович, вдруг почувствовав себя чуть ли не преступником, скрывающимся от справедливой кары правосудия.

— Как жалко…

Маша замолчала. Он слышал в трубке ее взволнованное дыхание.

«Черт бы побрал этого Саныча со своей рыбалкой! — мысленно выругался Николай Петрович. — Может, сослаться на нездоровье и, извинившись, уехать домой? Но о каком нездоровье может идти речь, если только что высадили вдвоем бутылку коньяку?..»

— Ты меня слышишь? — спросил он в трубку. — Понимаешь, Санычу нужна компания, а… Словом, он берет с собой меня, потому что доверяет мне целиком и полностью. Это для меня очень важно.