Трон Исиды

Хотя тело царицы Египта раздалось и она стала на редкость неповоротливой, ум ее был живым и быстрым, как всегда, и, как всегда, безжалостным.

— Он такой застенчивый, — продолжала она, — ни слова о себе. Но смотреть на него приятно — видишь, я жалую тебе свое одобрение. Он и вправду весьма красив.

— Ну-у, иногда он очень даже разговорчив. — Диона знала, что лучше казаться безразличной, но не стерпела — она не могла не защитить своего постояльца. — Просто он не рассказывает о себе первому встречному.

— В самом деле? — Клеопатра вскинула бровь. — И что же он говорит, когда хоть что-то говорит? Произносит долгие тирады о нюансах римских законов? Часами рассуждает о претерите [23] в греческом языке?

— Он учит Тимолеона латыни, — ответила Диона по-прежнему невозмутимо. — И с ним говорят его боги, ты же сама знаешь. Вот, например, позавчера он сказал — в сущности, без видимого знака, — что у тебя родятся близнецы, мальчик и девочка, и ты должна назвать их в честь богов.

Рука Клеопатры покоилась на холме живота, словно защищая его.

— А я ничего не вижу. Словно ослепла.

Диона медленно кивнула.

— Такое случается, когда носят в чреве ребенка, отмеченного богами. Тогда все силы матери концентрируются на нем, а все остальные небесные дары на время отступают. По крайнем мере, мне так говорили, — добавила она. — Наверное, это пугающее ощущение.

— Нет. — Клеопатра заворочалась на ложе, цыкнув на служанку, попытавшуюся поправить под ней подушки. — Итак, твой римлянин видит тогда, когда все мы слепы. Может быть, мне следует призвать его толковать знамения? Мои жрецы, маги [24] и астрологи так же незрячи, как и я, — словно и обычного светильника разглядеть не могут.

— Я могу разглядеть больше, — успокоила ее Диона. — Богиня все еще во мне, хотя в последнее время она больше молчит, чем говорит. Это время затишья и ожидания. Мы должны быть терпеливыми и радостными духом. Пройдет не так уж много времени, прежде чем окончится ожидание.

— По-моему, прошло уже слишком много времени, — проворчала Клеопатра, медленно поднимаясь с ложа, готовая пронзить свирепым взглядом любого, кто рискнет ей помочь. Оказавшись на ногах, царица снова стала проворной; она все еще не утратила грациозную походку пантеры, прохаживавшейся по комнате из полосы солнечного света в тень и обратно.

Диона подумала, что беременность идет Клеопатре. Угловатые черты ее лица смягчились, кожа казалась еще глаже — мед и сливки. Царица беспокоилась, что Антонию будет неприятно ее раздавшееся тело, но, насколько могла видеть Диона, он был совершенно очарован своей возлюбленной и лелеял ее так, словно она была сделана из самого хрупкого стекла.

Иногда это бесило ее, но Антоний только смеялся, по-прежнему неустанно восхищался ею и называл своей царицей кошек.

— А что еще видел твой римлянин?

Вопрос был внезапным — совсем в духе Клеопатры. Диона ответила:

— Насколько я знаю, только это. По большей части он отрицает, что способен видеть вообще, и считает, что магия существует для чужеземцев и женщин. По его мнению, мужчины становятся жрецами только потому, что этого требует от них государство. На самом деле они не говорят с богами и не передают им известий от смертных, хотя могут изобразить из себя все что угодно.

— Немного же он знает, — съязвила Клеопатра. — Правда, Антоний ничуть не лучше. Утром он заявил мне, будто хочет, чтобы жрицы Амона [25] увидели для него знак. Ему нужна парочка знаков или хотя бы один — чтобы ублажить своих солдат, прежде чем он спровадит их в Парфию.

У Дионы перехватило дыхание.

— И он осмелился? Что же он сказал, услышав их мнение о себе?

— Ничего, и они — ничего. Я отправила его на охоту прежде, чем он смог перекинуться с ними хотя бы словом. С божьей помощью он уже обо все позабудет, когда вернется назад.

— Я не была бы так уверена, — возразила Диона. Клеопатра едва заметно улыбнулась.

— А я — напротив. Уж об этом-то я позабочусь.

Компания охотников возвратилась намного раньше, чем ожидали обе женщины, но с добычей: утками, гусями, даже молодым бегемотом, забредшим внутрь кольца охотников, — сам Антоний пронзил его копьем. Лицо его еще пылало возбуждением, но все же что-то необычное примешивалось к этому горячечному румянцу — белизна возле ноздрей, напряженность мышц у глаз. Он поклонился царице, поцеловал ее — слишком картинно-изящно перед лицом двора. Она ответила на поцелуй подчеркнуто пылко, казалось, не замечая его странного поведения.

Но Диона не стала привлекать к этому внимания Клеопатры. Остальные охотники пребывали в таком же слегка безумном настроении — те же быстрые, меткие взгляды… Она пожалела, что среди них нет Луция Севилия. Ее постоялец отправился в Мусейон, мягко обронив, что он, конечно, усматривает определенную добродетель в добывании ужина посредством охоты, но сам предпочитает охотиться за сокровищами в компании философов. Если бы Луций находился здесь, она смогла бы попытаться выяснить у него, что же все-таки происходит.

Но его здесь не было, и Диона ничего не предпринимала. Она была не вправе допытываться у супруга царицы, что все это значит. И не могла заговорить, пока царица не заговорит первой. А Клеопатру, казалось, занимал только бегемот: она восторгалась ловкостью своего возлюбленного, давала распоряжения об ужине для охотников и с увлечением хлопотала по хозяйству, пока Антоний принимал ванну и отдыхал. Приближался вечер, Диона вспомнила о Тимолеоне и о Луции Севилии — вот-вот он вернется из Мусейона и начнет искать ее, чтобы вместе поужинать. В сущности, она была свободна и могла идти домой, но однако осталась — сама не понимая почему, но знала, что следует поступить именно так.

Пока Клеопатра хмурилась, глядя на счета, задавая своему диойкету [26] бесчисленные вопросы и выслушивая его объяснения, пришел Антоний и сел на ложе возле нее. Он всегда казался слишком большим для комнат, в которых находился, особенно для этого дворца, с его изобильной роскошью, неумеренной позолотой и шелками везде и всюду. Тем вечером ему не сиделось на месте — он вертел в руках перо, оброненное писцом, заглядывал царице через плечо, вскакивал, когда ему становилось ясно, что она все еще не собирается всецело посвятить себя его обществу, расхаживал от одной расписанной стены к другой — от барельефов со львами к фрескам с изображением бегемотов в зарослях папируса. Вообще-то, Антоний никогда не раздражался и не возражал, когда царица была слишком занята, чтобы уделить ему больше внимания, чем просто улыбка; в отличие от Цезаря, который ожидал от нее полной и немедленной сосредоточенности только на его персоне в любой момент, когда бы он ни появился, Антоний понимал, что Клеопатра царица, а не только его любовница, и должна править своим царством.

Диона смотрела на него без тени улыбки. Он забрел в уголок, где она сидела, и с любопытством заглянул в книжку, которую она держала на коленях.

— Что ты читаешь?

— Теренция.

— Вот как… Мне больше по душе Плавт [27]. Ты видела его пьесы на сцене?

— Конечно, — сказала Диона. — Когда была в Риме.

— Вот как… — повторил Антоний. — Я и позабыл, что ты тогда сопровождала царицу.

— Да, — подтвердила Диона.

Наступило молчание. Антоний все еще сидел рядом, но она не собиралась поддерживать беседу, а устроилась поудобнее и снова погрузилась в чтение.

Спустя некоторое время царица закончила свои занятия и отпустила писца и диойкета. Она еще немного посидела на своем месте, потирая глаза, и улыбнулась Антонию.

— Дело сделано. Все, с меня хватит. На ужин у нас утка, гусь и жирный бычок. Мы будем пить хиосское, или лучше начать с самосского?