Марджори

— Это не имеет значения, — сказала Марджори.

— Еда? — спросила Маша, заглядывая в бумажные сумки, которые ее родители поставили на софу.

— Деликатесы, — ответила мать. — Мы не обедали. А вы?

— Я проглотила несколько сосисок в «Недике», но уже проголодалась, — заявила Маша.

— Прекрасно. Достань тарелки, стаканы и штопор, — сказала мать. — Это все здесь… Ты составишь нам компанию, Марджи?

— Я обедала, спасибо.

Мистер Зеленко сказал:

— Чепуха. Стакан пива и сандвич из кукурузного хлеба и говядины, что это значит? Поистине кошерная еда, кстати, единственный вид деликатесов, который мы ценим, свежайший и чистейший, знаешь ли. — Он достал из бумажной сумки толстый зеленый соленый огурец и отрезал от него большой кусок.

— Хог, подожди остальных, — сказала миссис Зеленко, снимая ярко-зеленого, покрытого эмалью Будду со стола с откидной крышкой и раздвигая стол.

— Закуска не в счет, — ответил мистер Зеленко, падая в полуразвалившееся кресло. Он махнул огурцом в сторону Марджори. — Марджи, моя дорогая, мы собираемся проработать твои религиозные проблемы. Прежде всего тебе нужно почитать немного Ингерсола, я думаю… потом Хекеля, возможно, немного Вольтера… и скоро ты будешь наслаждаться ветчиной и яйцами, как любой другой человек, не лишенный желаний.

— Оставь девочку в покое, — сказала миссис Зеленко, завязывая передник поверх красной юбки и вышитой крестьянской блузы. — У нее есть принципы, дай ей следовать им. Хорошо бы у тебя тоже было несколько… Ну, давайте есть.

Сидя за маленьким столом в тесной гостиной вместе с Зеленко и пробуя картофельный салат, холодные закуски и маринованные овощи, Марджори почему-то вспомнила закусочную Ми Фонга. Комната была так же слабо освещена, как это присуще китайской обстановке, хотя превалирующим цветом был скорее оранжевый, чем красный. Она была украшена поразительно разнообразными зарубежными материалами и предметами — среди них африканская металлическая маска, кокосовый орех, клетка для птицы (без птицы), большой медный кальян, маленький потертый коврик на стене, огромное круглое мексиканское медное блюдо и китайская ширма, разрисованная миссис Ми Фонг: размытое изображение истории, в которой драконы и женщины в кимоно появлялись, чтобы раствориться и скрыться, прежде чем приобрести твердые очертания. Экзотический запах тоже присутствовал: смесь аромата турецкого табака, запахов старой заплесневелой обивки, пряной пищи и острого мебельного полироля для пианино. Пианино доминировало в комнате; конечно, оно занимало почти половину пространства — черное, блестящее и торжественное.

— Принципы, она говорит, у меня нет принципов, Марджи, — сказал мистер Зеленко, держа сандвич в одной руке и пикули в другой и поочередно откусывая от них. — Люди, которые думают, что у них есть принципы, это либо дураки, либо лицемеры. Значит, это прекрасная игра для просвещенных людей вроде меня, поскольку все лицемеры должны быть уничтожены, и даже Библия учит нас не терпеть дураков. Конечно, это дает мне преимущество перед большинством людей, но здесь я ничего не могу поделать.

— Вот как получилось, что он мультимиллионер, — сказала миссис Зеленко Марджори.

— Я думала, вы не верите Библии, — произнесла Марджори. Она пила пиво с холодной закуской и чувствовала себя прекрасно. Было что-то восхитительно свежее и забавное в импровизированном ужине из деликатесов в одиннадцать ночи. Она не могла себе представить такую забаву в своем собственном доме. Горячий обед в семь вечера был так же неизбежен, как закат, и из тридцати одного дня тридцать ее родители завершали в десять часов мирным сном.

— Не верю, но там есть несколько великолепных высказываний, — заявил мистер Зеленко. — Книга не может существовать две тысячи лет без некоторых достоинств. Я предпочитаю греческую мифологию за ее мудрость, Платона за глубину и Дарвина и Эйнштейна за фактическую информацию, — говоря это, мистер Зеленко сделал себе еще один сандвич из шести слоев нарезанного языка.

Маша сказала:

— О, прекрати, Алекс, ты шокируешь Марджи. Передай пиво.

Марджори была больше шокирована тем, что Маша называет отца по имени, чем забавными реминисценциями по поводу Библии. В ее собственном доме имена родителей были священны; даже друг для друга они были Папа и Мама. Когда они обращались друг к другу «Роза» или «Арнольд», это означало, что надвигается гроза.

Мистер Зеленко передал пиво.

— А по поводу того, чтобы стать мультимиллионером, — сказал он, — я потерпел поражение по двум позициям — из-за недостатка связей и отсутствия должного положения в обществе. Особенно из-за положения. Мои идеи миллионеру принесли бы миллионы. Обладателю же нескольких сотен они помогают потерять сотни. Я нахожусь в положении линкора с шестнадцатидюймовыми орудиями, который не может воевать, потому что они выдерживают только картечь.

— Как концерт? — спросила Маша.

— Ужасно. Фрэнкис постоянно фальшивила, — возмутилась миссис Зеленко. — Я думаю, она была пьяна. Ее нужно бы посадить в тюрьму за то, что она сделала с «Чаконой» Баха.

— Мне понравилось, — сказал мистер Зеленко, сделав большой глоток пива.

— О ты, кому медведь на ухо наступил! — сердито воскликнула его жена.

— Кто такая Фрэнкис? — заинтересовалась Марджори.

Маша назвала фамилию известной концертной пианистки.

— Возвращаясь к той же теме, — произнесла миссис Зеленко, — я вам скажу, она тряслась, как если бы у нее была болезнь Паркинсона. А ее дыхание! Фрэнкис всегда как будто делает маленькие глотки, но на этот раз это перешло все границы.

— Может быть, тебе стоит попробовать ее марку виски, — сказал мистер Зеленко мягко. — Сорок два города, солидные ангажементы в декабре…

— Я не концертная пианистка, — огрызнулась миссис Зеленко. — Поэтому я умею играть Баха. Когда я играю, мне кажется, что меня слушает Бах, сам Бах, а не двенадцать сотен зевающих, пузатых, облаченных в норковые шубы, надушенных идиотов, которые не отличат пианино от гавайской гитары.

Она сбросила фартук, подошла к пианино и взяла аккорд, заставивший Марджори в удивлении застыть на месте. Миссис Зеленко продолжала играть, и это был действительно Бах: сухой, потрясающе мощный и замораживающе формальный. Марджори игра показалась мастерской. Жаль, что комната была слишком маленькой; получался такой эффект, как будто ты сидел внутри пианино. Удары и грохот все нарастали, и каждый раз, когда миссис Зеленко брала определенную высокую ноту, африканская маска на стене оживала, издавая таинственное короткое гудение. Маша и ее отец, слушая музыку, продолжали есть. В одном месте мистер Зеленко подмигнул Марджори, наклонился к ней и воскликнул, стараясь, чтобы его было слышно за адским громом пианино:

— Я знаю, что я подстрекаю ее играть! Восхитительно, не правда ли? В десять раз лучше, чем Фрэнкис, это точно.

— Мне нравится! — прокричала в ответ Марджори.

— Она подлинный гений! — заорал мистер Зеленко. — На концертной сцене так не играют. Там просто грязное шарлатанское мошенничество.

— Заткнись, когда я пробую играть! — выкрикнула миссис Зеленко, не останавливая страстных ударов по клавишам.

Очевидно, она выбрала одно из длинных сочинений Баха, и десять минут спустя не было никаких признаков окончания. Голова у Марджори, казалось, вот-вот лопнет. Маша и ее отец прикончили оставшуюся еду и пиво и теперь сидели, развалившись на софе, курили турецкие сигареты и слушали с полузакрытыми глазами. Если не считать дискомфорта от слишком громкого звука пианино, музыка доставляла Марджори удовольствие, к ее удивлению. Она всегда считала Баха композитором, чьи сочинения рассчитаны для сухих быстрых упражнений, но теперь она слышала, или думала, что слышала, страстную мелодию и восхитительную мощную колоннаду звуков. Но она отчасти вынуждена была признать, что пытается оценить нечто вне досягаемости. Твердо она была уверена лишь в том, что в ушах у нее звенело, а голова готова была расколоться надвое.