Любимые и покинутые

— То-то же. — Первый миролюбиво погрозил пальцем сразу обеим сестрам. — А то, сами знаете, свято место пусто не бывает.

— Знаем, — хором сказали девушки и рассмеялись.

Первый говорил что-то о девичьей чести и прочих скучных вещах. Зина поглядывала на Николая Петровича, а он и на нее и, главным образом, на Аллу. Одолел его вдруг спортивный азарт, захотелось и вторую сестру попробовать, сравнить с первой. Наконец Сан Саныч совсем осоловел и, сопровождаемый обеими девушками, поплелся на второй этаж в спальню, предварительно пожелав Николаю Петровичу спокойной ночи.

Николай Петрович остался в столовой, лениво посасывая половинку апельсина. Ему ни о чем не хотелось думать и, как ни странно, сегодня это удавалось. Впервые за последние месяцы он почувствовал приятную расслабленность, удовлетворенность. Не подкачал, вызвал восхищение Первого, а ведь он, Николай Петрович, уже далеко не мальчик. Сейчас вернутся девочки и, быть может…

Что может быть, Николай Петрович ни в какие конкретные мысли не облекал. Просто прокручивал в голове все те, как он считал, изощренные ласки, которыми побаловала его сегодня эта проказница Зина. Что-то долго они укладывают Первого… Небось, щупает девчонок и хватает за все, за что можно ухватить. Молодец мужик. Интересно, а Крокодильша знает, чем занимается ее муж на рыбалке?..

Но ведь и Маша не знает и ни в коем случае не должна узнать. Николая Петровича даже в жар бросило, когда он представил себе Машу в одной комнате с Аллой и Зиной. Есть же на свете несовместимые вещи. Ну, к примеру, в выходном костюме не полезешь убирать навоз или, наоборот, в грязной замасленной спецовке не пойдешь в театр.

Николай Петрович налил полный бокал розового вина и залпом выпил, чтобы на раскисать и не философствовать по поводу и без повода. Завтра он вернется домой и снова станет прежним Николаем Петровичем Соломиным, главой семьи, единственным ее кормильцем, отцом, каменной стеной, за которой безбедно живут обе его Маши.

Зина бесшумно подошла к столу и тоже налила себе в бокал розового вина.

— Заснул старик, — сказала она, попивая маленькими глотками вино.

— А где Алла? — спросил Николай Петрович.

— Тебе одной меня мало, что ли? — Зина усмехнулась. — Сейчас придет. Душ пошла принять. Он ее обслюнявил всю, прежде чем заснуть. Слава Аллаху, пороху больше не осталось, не то бы и мне свою сраную пушку засунул.

Она говорила об этом без злости и гадливости — просто сообщала, как факт.

— Сколько тебе лет? — внезапно спросил Николай Петрович.

— Девятнадцать и три месяца. А Алла на полчаса меня старше. Близнецы мы с ней. Двойняшки.

— А родители знают… ммм… что у вас тут за работа?

— Охота тебе морали читать? Работа как работа. Зато спину гнуть по жаре не надо, и руки всегда наманикюренные. Да и людей мы с сестрой перевидали много. И все важные. Даже из самой Москвы другой раз заезжают.

И Николай Петрович невольно подумал о том, что и тот товарищ из Центрального Комитета, который проводил у них в городе встречу с партактивом и передовиками производства, тоже, наверное, побывал в этом «замке царя Соломона». Он вспомнил, что это был румяный упитанный человек неопределенного возраста — возраст цековских работников бывает очень трудно определить в силу их унифицированной стрижки (если, разумеется, нет лысины), одинаковой оправы очков, вечно розовых щек и бодрого уверенного тенора. И тот товарищ не устоял, наверное, перед чарами Аллы и Зины. Раскис, пустил слюни, превратился в ту самую обезьяну, о которой рассказывал Первый.

— Да они почти все импотенты, — говорила Зина, уплетая банан. — Им бы потрогать, пощупать, чтоб им пососали, а как дойдет до того, чтоб самому сучком подвигать, так он у него давным-давно сломался. Работа, наверное, такая. — И неожиданно заключила: — Лес рубят, сучки летят Вот ты — умелец. Давно мне такие не попадались. Мне же и самой удовлетворение нужно. Это Алке ничего не нужно — ей бы только побольше платили. Она у нас доска настоящая, хоть и умеет ерзать под мужиком и разыгрывать удовольствие. А они, дураки, ей верят. Вообще посмотрела я тут на вашего брата без штанов, и жалко мне вас стало, бедненьких. Потому что вы все у нас на крючке. И самый-самый ваш главный начальник.

Днем они с Первым прогуливались по заасфальтированной аллее, пересекавшей остров — он оказался длиной километра два с половиной, не больше, — из конца в конец. У Первого был довольный отдохнувший вид, Николай же Петрович спал мало, все время пробуждался от каких-то непонятных кошмаров и сейчас сам себе напоминал выжатый лимон. «Рыбалка», как понял Николай Петрович, была всего лишь условным кодом, либо семантика этого слова в русском языке уж слишком широка. Как бы там ни было, говорил сейчас Первый, а Николай Петрович его молча слушал.

— Смотри, какая вокруг красота, мы же из своих кабинетов видим жалкий пыльный скверик и клумбу с дохлыми гладиолусами. И женщины на природе совсем другими становятся. Природа, брат ты мой, она ото всех недугов цивилизации лечит. Кто мы? Да всего лишь больные наросты на ее мощном здоровом организме. Придумали себе всякие там законы морали. Откуда мы их взяли? Из Библии? Так ведь Ветхий Завет не возбраняет мужчине иметь несколько жен или наложниц. Я, брат ты мой, Библию в семинарии штудировал. Имел по закону Божьему пятерку с плюсом. — Первый засмеялся. — Так что, считай, идеолог я прирожденный. А ты читал Библию?

— Нет, — коротко ответил Николай Петрович. — Не пришлось как-то.

— Вот и зря. Советую взять в библиотеке. Много в ней мудреного и даже непонятного, но есть и такое, что не мешало бы взять на вооружение каждому коммунисту. Вот, например, послушай кое-какие заповеди древнееврейского пророка Моисея. — Первый остановился, выпятил живот и сказал, подражая творящему молитву попу: «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим». «Я, Господь Бог твой, Бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня». Крепко сказано, а? А наш вождь пролепетал что-то вроде «сын за отца не отвечает». И вскоре в ящик сыграл. Он под старость уж больно добреньким стал, окружил себя всякими людишками темными. Вот и…

Первый замолк и быстро зашагал вперед. Николай Петрович шел сбоку и чуть поодаль. Он не мог переварить столь пренебрежительные слова Первого, адресованные любимому вождю. Да, Николай Петрович любил Сталина, всем сердцем любил, считал спасителем отечества и благодетелем миллионов людей. Не ожидал он, честно говоря, от Первого подобных речей.

Первый почувствовал замешательство Николая Петровича, обнял его за плечи, слегка встряхнул и сказал, приноравливая свой широкий шаг к более короткому Николая Петровича:

— Ладно, это личное мнение, а не предмет для дискуссий. Я сам готов за Сталина кому угодно горло перегрызть. Он для нас и Бог, и царь в одном лице. Посуди сам: ведь он творец целого мировоззрения, которому мы все неуклонно следуем. То есть новейшего завета. Двадцать с лишним лет умелой рукой воплощал его в жизнь. Ты скажешь, у истоков всего стоит еще и Ленин, на что я возражу, что Ленин был голый беспомощный теоретик. А вот Сталин оказался непревзойденным практиком. Он правильно сделал, что не стал развенчивать в глазах народа образ Ленина — любое развенчание обычно приобретает характер массовой эпидемии, которая косит всех подряд. Сталин скрупулезно, по камешку, собирал то, что Ленин успел разбросать за годы своей диктатуры. Я имею в виду Россию. Что будет дальше, мы не знаем. По крайней мере сейчас наверху я не вижу фигуры, равной Сталину.

Они какое-то время шли молча, думая каждый о своем. Слова Первого запали в душу Николая Петровича. Он был и согласен, и не согласен с ними. Для него Сталин олицетворял собой образ партии. Партия — могучая и надежная сила. Если бы не партия, вряд ли бы удалось выиграть эту треклятую войну. Царская Россия ни за что бы ее не выиграла — в это Николай Петрович твердо веровал.