Аня и другие рассказы

— Вот вексель, папа.

— Один! Что это?

— Я должна приходить за каждым отдельно.

— Почему? — со страхом поднимается с дивана Роман Филиппович.

— Так, его фантазия…

— А отдаст он остальные?

— Должно быть, отдаст…

Роман Филиппович со страхом смотрит в лицо дочери.

Лицо это бледно, только яркие губы ярче обыкновенного и сложились в какую-то застывшую гримасу отвращения.

— Это ужасно, Аня. Что за издевательство! Жить под дамокловым мечом! — схватывается за голову Роман Филиппович.

— Аня, — робко спрашивает он, — ты не была слишком резка с Григорьевым?

Аня вдруг делает несколько шагов к отцу и, пристально смотря на него, произносит:

— Я была очень любезна, а он необыкновенно почтителен. Моя беседа так понравилась ему, что он желает продлить удовольствие и потому не отдает сразу всех векселей…

Роман Филиппович перебирает вещи на письменном столе и, не глядя на дочь, говорит:

— Однако ты иди скорей к матери, она сердилась… ты там что-то забыла купить… А завтра он отдаст другой вексель?

— Я завтра не пойду.

— Как, Аня! — с ужасом восклицает Роман Филиппович.

— Я завтра не пойду.

— Аня, восклицает он, — подумай… как же ты не пойдешь, но тогда… что же значит этот, когда там осталось девять… да если бы даже у него остался один… что ты делаешь со всеми нами?

— Я пойду послезавтра! — почти вскрикивает она и быстро уходит, а Роман Филиппович слышит в коридоре ее взволнованный голос, в котором слышны слезы:

— Паша! Ванну! Скорей мне ванну!

Он съеживается и втягивает голову в плечи.

— Ты невозможно манкируешь своими обязанностями!

— Что такое, мамочка? — спрашивает Аня.

— Лиза сегодня жаловалась, что у нее нет ни одной чистой блузочки: ты забыла их отдать в стирку…

— Ах, мамочка, правда, я забыла.

— А сегодня Лиза принесла по немецкому двойку: ты не просмотрела перевод. Если ты уже взялась следить за ее уроками, то должна исполнять это аккуратно.

— Мама, я ничего не могу поделать с Женей. Когда я запретила ей ходить на скетинг-ринк за дурные отметки, ты сама сняла это запрещение.

— Ты прекрасно знаешь, что я против системы наказания и наград. Нужно влиять на ребенка иначе, нужно пробуждать в нем сознание своего долга.

— Да, я тебя давно уж хотела просить не пускать Лизу на скетинг.

— Почему это?

— Да потому, что она там сошлась с неподходящей для нее компанией. Какие-то гимназисты провожают ее, назначают свидания, один пишет даже любовные письма, а она на них отвечает.

— Что ты говоришь! Боже мой, как ей это могло прийти в голову?

— Не волнуйся так, мама; если бы я знала, что ты так волнуешься, я бы тебе не стала говорить!

— Позови ее сейчас ко мне!

— Мама, теперь ты взволнованна, не лучше ли просто запретить ей ходить на этот скетинг — как бы в наказание за двойку. Она понемножку позабудет эти глупости, а если ты подымешь историю, она вообразит себя жертвой и назло станет поддерживать глупый флирт… Помнишь, как бывало с Лидой…

— Нет, нет я это так не оставлю! Зови ее сюда.

Аня заткнула уши.

Как у нее стали плохи нервы теперь. Там, в другой комнате, мама волнуется, кричит, а Лиза рыдает.

Ну, слава Богу, кончили. Лиза выходит красная, заплаканная и, проходя мимо Ани, произносит злым, шипящим шепотом:

— Шпионка!

Аня с тоской смотрит вслед толстенькой фигурке с двумя косичками за спиной и вздыхает.

Мать возвращается. Она так взволнованна, что руки ее трясутся:

— Это ужасно! Откуда она научилась так лгать? Она все отрицает!.. Да ты уверена в том, что ты мне сказала?

— Я очень раскаиваюсь, мама, что так расстроила тебя.

— Отвечай мне на вопрос… ты сама видела письма?

— Да, мама, мне Оля показывала. Оля — поверенная Лизы.

— Оля! Прекрасно! Взрослая девушка, курсистка — и поощряет такую ужасную вещь!

— Полно, мама. Оля хохотала, показывая мне письма…

— Странное отношение! Вместо того, чтобы сказать мне, — смеяться!

— Мамочка, Оля поступила лучше меня — она не хотела тебя расстраивать…

— Оля дома?

— Да не раздувай ты так эту историю. Такая глупость, стоит об этом говорить… Надо было только лишить Лизу возможности видеться со своим вздыхателем.

— Как фамилия этого гимназиста? Надо написать письмо его родителям.

— Брось, мама. Успокойся ты, ради Бога, — с отчаянием говорит Аня, смотря на нервно подергивающееся лицо матери. — И зачем я только сказала тебе!

— Зачем сказала? Ты раскаиваешься в своей откровенности! Вот это самое ужасное — эта ваша неоткровенность! Всегда все скрываете!

— Мы бы были откровенней, мама, если бы ты относилась ко всему спокойнее, но зная, как ты все это принимаешь…

— А как я должна это принимать?! Позови Олю. Как ей не стыдно было скрывать! Сама на педагогических курсах, готовится в воспитательницы… Позови Олю!

Аня идет и зовет Олю.

Теперь подымется история! Что будет говорить Оля, кокетливая Оля, которая чуть не с двенадцати лет вела подобные переписки и теперь флиртует направо и налево!

И, несмотря на это, Аня нисколько не боится за Олю, тогда как постоянно дрожит за нервную, впечатлительную Лиду.

Когда Оля влетает ночью к Ане, будит ее и объявляет, что она «безумно влюблена» или «отчаянно, безнадежно полюбила», Аня, спокойно улыбаясь, выслушивает признание сестры и спокойно засыпает, прекрасно зная, что эта «безумная любовь» продолжится всего несколько дней и заменится новой «безнадежной страстью» или «на этот раз уже настоящей, крепкой любовью».

Сколько раз Оля, с видом нашкодившей кошки, умоляла Аню: «Сестричка, милая, ты уж как-нибудь устрой. Я приняла его предложение, а… а теперь не знаю, что мне делать… он мне совсем не нравится. Ты уж как-нибудь выкрути меня… избавь от него».

Не то было с Лидой.

Лида была такой серьезной и сдержанной, никогда Ане не изливалась, но Аня прекрасно знала, что если Лида «не дай Бог, влюбится», — быть драме. Один раз она съела все зеленые краски из акварельного ящика Пети.

Правда, она отделалась рвотой, но из записки, написанной ею на имя Оли, оказалось, что причиной этой рвоты была неразделенная любовь к одному студенту.

В другой раз Лида серьезно заболела, узнав, что ее «предмет» женится на другой.

Недаром Аня со страхом и трепетом следила за «поклонниками» Лиды.

За обедом было скучно и тяжело.

Между матерью и отцом были натянутые отношения, хотя они старались не показать этого.

Оля и Лиза дулись на Аню за то, что она их «выдала». Лида была мрачна и ничего не ела.

Все молчали и, когда встали из-за стола, разошлись по своим комнатам.

Аня села за пианино в темной гостиной.

Она играла плохо — больше по слуху.

Ей было тяжело сегодня, как-то тяжелей обыкновенного.

Тяжело быть одной. У них такая большая семья, а все они как-то сами по себе.

Все одиноки и все ищут чего-нибудь вне дома. Отец… Аня теперь всегда вздрагивала при мысли об отце. Они оба избегали друг друга.

А прежде он был единственный человек, с которым она могла говорить откровенно, хотя почти никогда они не сходились во мнениях.

Мать… вот она упрекает детей, что они лгут ей и скрытничают.

Она, Аня, никогда до последнего времени не лгала матери, но зато никогда и не шла к ней со своими вопросами и сомнениями. Она пробовала много раз, но с матерью нельзя говорить.

У Варвары Семеновны была «одна правда», и такая узкая правда. Все было разложено по ящичкам, а если какое-нибудь понятие не лезло ни в один из них, она волновалась, выходила из себя и, не объяснив, а может быть, и сама не поняв, расстраивалась, выходила из себя.

У нее была такая определенная вера. Раз навсегда она поставила себе жизненные правила и все, что хотя бы отдаленно противоречило этим ее понятиям, считала или ненужным, или преступным.