Что движет солнце и светила

Осматривая себя в зеркало, Игорь Николаевич в очередной раз подумал, что надо что-то с собой делать - бегать, прыгать, качать мускулы, ходить, в конце концов, в бассейн: вода, говорят, удивительно стройнит фигуру и как бы смывает лишний жир. Спортивный костюм, купленный на рынке у китайцев, легкие вьетнамские кеды и ветровка на случай дождя третий год лежали в кладовке дожидались своего часа.

- Надо бежать! - громко сказал Игорь Николаевич самому себе. - Во всю прыть! Чтоб кровь забурлила! И чтоб звезды в глазах засверкали!

И рассмеялся над своей фантазией. Он был слишком ленив, чтобы подняться ни свет, ни заря ради утренней пробежки. И сомнения одолевали: а будет ли толк? К тому же и курить придется бросить. Он несколько раз пытался это сделать, однажды даже целый месяц продержался. Ходил злой как черт, сердце тоскливо сжималось от одного вида сигареты, а уж если случалось вдохнуть дымок табака, к тому же хорошего сорта, то голову начинало томительно кружить, будто вот-вот сознание потеряет. Без сигареты и кофе был нехорош, и научная статья не получалась: смотришь тупо на белый лист бумаги и ни одной порядочной мысли в голове не шевельнется - обрывки, клочки, отблески прочитанного...

- Дошел до ручки, брат! - сказал Игорь Николаевич своему отражению в зеркале. - Кто на тебя польстится? Никто! Потому что ты не Дориан Грей и не граф Калиостро: они умели быть молодыми, а ты и не заметил, что стал... "папашей".

Он и вправду этого не заметил. Душа его пока не просила покоя, и тело не знало разных печалей: он не испытывал мук от прострела в спине или, скажем, хондроза, и что такое высокое давление - не знал, и сердцу, тьфу-тьфу, не требовался нитроглицерин или корвалол.

Сердце, должно быть, мудро оберегало себя от излишних потрясений: Игорь Николаевич был вспыльчив, но быстро отходил и зла подолгу ни на кого не держал, хотя и переживал неудачи мучительно, но, впрочем, недолго - всегда находил какую-нибудь отдушину, переключался на что-то другое, забывал обо всем на свете над страницами очередного писателя, которого внезапно открывал для себя.

И то, что было написано в его любимых книгах, казалось Игорю Николаевичу лучше и правдивее жизни. Может, оттого, что был он человеком книжной культуры? Это определение припечатал к нему его по-настоящему единственный друг Юрка Корольчук.

С Юркой они дружили со школы. Тот звезд с неба не хватал. Закончил институт физкультуры и преспокойно вел занятия футболистов в одной детско-юношеской спортивной школе. В десятом классе Юрка стал красивым, видным парнем - девчонки так к нему и липли. Юрка и Игоря научил, как добиться от подружки всего, чего хочешь, и даже свел его для науки с Леной с виду такая недотрога, легко смущающаяся, просто ангелочек, оказалась она опытной и расчетливой. Даже пришлось писать за нее сочинения, а на выпускном экзамене по русскому языку и литературе Игорь умудрился подсунуть ей наскоро настроченную работу о Татьяне Лариной.

Вспомнив о ней, Игорь Николаевич досадливо поморщился. Год назад, в июле, он вышел из пригородного поезда - обычный дачник: старенькие джинсы, ветровка, рюкзак за плечами и ведро помидоров в руке. Пошел по перрону и тут к нему кинулась хромоногая женщина неопределенных лет - немытая, нечесаная, в драных рейтузах: "Господин хороший, не узнаешь свою Ленусю?"

На ее резкий визгливый голос оборачивались люди, а у Игоря Николаевича вдруг ослабели ноги: это же Ленка! И до чего страшна, без слез не взглянешь - натуральная бичиха!

- Что, не нравлюсь? А может, я из-за тебя такой стала? Ты-то чистенький, рожа ухоженная, приличный господин, но мной-то пользовался, помнишь: Леночка, солнышко, закинь ножки на плечи, подушечку подложи под папочку, и рукой, рукой-то помогай...

Женщина ковыляла следом и бормотала, как заведенная, те давние слова его слова, фразы, и даже интонация похожа. Господи, неужели он говорил все это вот ей, бичихе, потаскухе, готовой, наверное, сделать минет за любым углом, лишь бы дали стопарик да чинарик "Беломора".

Прохожие оглядывались, две молодые девки откровенно захихикали вслед странной паре, а тут еще Игорю Николаевичу показалось, что навстречу идет знакомый - и он, поспешно, не оборачиваясь, сказал:

- Ты с кем-то меня спутала. Что, на выпивку не хватает? - и нервными пальцами нащупал в кармане десятку (тогда это были еще деньги - можно было купить бутылку вина!).- На, возьми червонец, больше нет! - и бросил купюру за спину, прямо на асфальт. - Отстала бы, тетка, а?

И ускорил шаг. А бичиха, пораженная его финтом с десяткой, потопталась над бумажкой, подняла-таки ее и крикнула вслед:

- Да че ты погнал-то? Я не всегда такая! И про Таньку Ларину помню, вот слушай: "Я к вам пишу, чего же боле?...",- и захохотала, закашлялась. Тьфу, черт! Эй, Игорек, у любого в нашей общаге спроси и всякий скажет, что Ленка хоть неделю и пьет, зато месяц пашет как папа Карло. Эй, куда ты? Стой! Чтоб у тебя х... не стоял никогда, гад ползучий. Берегись, я слово знаю! Эй, господин хороший!

Но он уже втиснулся в автобус, который, казалось, вот-вот лопнет от набившихся в него людей. И кто-то держал над его головой букет бледных гвоздик, и кто-то старательно прижимался к его спине, топтали ноги, давили сумками и рюкзаками, и сам он вовсю шуровал локтями и тоже, не извиняясь, пихался и на поворотах, в душе матюкаясь, утыкался в грандиозный бюст рыжеволосой великанши.

Она, похоже, была не из наших, какая-то иностранка, которую черт занес в этот долбаный автобус, чтобы знала, сучка, что такое российская экзотика. Великанша строго глядела голубыми, немигающими глазами и скорбно их закатывала, когда Игорь Николаевич снова клевал ее носом. От дамы несло крепкой смесью дикого миндаля и лаванды - так остро и пронзительно, что даже слезу вышибало и в горле першило.

Когда на очередной остановке стало чуть посвободнее, Игорь Николаевич сумел протиснуться к окну и, вздохнув полной грудью, с торжеством посмотрел на великаншу. Она с тоской взирала на очередного мужчину, которого толпа снова прилепила к ней.

Терпение, с которым великанша стоически переносила эту духоту и давку, напомнило Игорю Николаевичу выражение лица его собственной жены: отстраненно-холодное, бесстрастное, только чуть заметно подрагивали губы он никак не мог понять, приятно ли ей, испытывает ли она радость от близости, может, притворяется, когда, с облегчением вздохнув, вдруг расслабляется, словно тает, и осторожно, на полувыдохе произносит четко и коротко "а!".