"Сердце Шивы" (СИ)

- Яша, оглянись, прошу тебя! Оглянись!

Родной голос звал, бередил душу, рождал чувство выматывающего бессилия. Штольману случалось видеть кошмары, но этот был один из самых тяжких.

Он не видел ни площади, ни дома с эркерами. Он вообще ничего не видел, кроме тумана, в котором двигались какие-то неясные тени. Но Анна умоляла оглянуться. Он делал над собой усилие… и тут же просыпался. Потом монотонный стук колёс снова нагонял дрёму, и он проваливался в сон, изо всех сил сопротивляясь, потому что знал – кошмар повторится. Он толком не спал трое суток, измученное тело упрямо требовало отдыха.

Что её так пугало? О чём она пыталась его предупредить?

В который раз вырвавшись из тревожного сна, он потёр лицо, надеясь проснуться окончательно. Потом украдкой огляделся. К счастью, ничьё внимание не привлёк его безумный вид, запалённое дыхание, блуждающий взгляд. Попутчики мирно спали рядом. Весь вагон был погружён в сон. И, кажется, никто не бился, как он, в силках удушающего кошмара.

Всё спят, значит, ему пришла пора бодрствовать. Наступало самое опасное время. Если за ним по-прежнему идёт охота, сейчас охотникам предоставляется едва ли не единственная возможность. Интуиция подсказывала сыщику, что со смертью Челси и троих его подручных опасность для него, отнюдь, не миновала. А интуиция – вещь в его ремесле крайне полезная.

Спать, сидя на жесткой скамье Калькуттского экспресса, было чертовски неудобно. Через двое суток пути всё тело жаловалось. Можно было, конечно, взять купе первого класса и путешествовать с комфортом, но Штольман принёс комфорт в жертву безопасности. Одинокого путешественника в запертом купе убить куда проще, чем в заполненном людьми общем вагоне.

Он с трудом уговорил Петра Ивановича и Карима остаться в Бхаратпуре, сам отвёл их в заброшенный город и показал загадочный храм, служивший тайным убежищем Калидасу. Ему было спокойнее осознавать, что они находятся рядом с Анной и смогут прийти ей на помощь, если понадобится. О себе он и сам позаботится.

Пётр Иванович долго спорил и сомневался. Кажется, та ночная схватка что-то изменила в их отношениях. Штольману было недосуг в этом разбираться, но какой-то новый нюанс возник. Пётр Иванович стал говорить ему «ты». И начал о нём тревожиться. Он окончательно сбросил маску фата, приоткрыв краешек завесы над своей жизнью бродяги и авантюриста. И многое стал решать на правах старшего.

Разница в возрасте у них едва ли была большой. Десять-двенадцать лет, если Якову не изменяло зрение. Точнее он не знал. Прежде отношения с дядюшкой Анны Викторовны строились у него на основе уважительного нейтралитета, где право старшинства в принятия решений по традиции принадлежало сыщику – с того самого дня, как он познакомился с Петром Ивановичем в «деле утопленниц».

Но с какого-то момента после той суматошной ночи Миронов решительно присвоил себе право заботиться о его здоровье и безопасности. Право, которым Штольман никого не наделял уже много лет, но Миронову это было безразлично. У Якова просто появился дядюшка - не просто родственник жены, а близкий человек, который печётся о его благополучии. Это было ново, неожиданно… и не сказать, что неприятно. Штольману всегда нравился младший Миронов. Чутьё подсказывало, что коротая в бездействии время в доме брата, он был там явно не на месте. Почему же не уезжал? Пётр Миронов скитался по городам и весям большую часть своей жизни, и никто толком не знал, чем именно он занимается. А потом вдруг застрял в Затонске, хотя его многочисленные эскапады говорили, как ему там тесно и скучно.

Анна Викторовна однажды обмолвилась при нём, назвав дядю своим самым лучшим другом. Штольмана тогда кольнула непрошеная ревность оттого, что его самого не наделили этим званием. Теперь он хорошо понимал, что это была правда. Отношения с ним были для Анны вечной маетой, попыткой добиться уважения, доказать свою значимость – бог знает чем ещё! А Пётр Иванович просто был всегда рядом с ней, деля все её тревоги, сопутствуя в авантюрах, служа поверенным всех её девичьих тайн. Было у Штольмана подозрение, что и сердечная привязанность Анны Викторовны к начальнику сыскного отделения для дядюшки не была ни предосудительной, ни тайной. И много раз Пётр Иванович служил посредником, устраивающим свидания сыщика со своей любимой племянницей. Особенно помнилось, как в начале зимы, когда Анна Викторовна захворала, а прибежавшего навестить Штольмана решительно выставила Олимпиада Тимофеевна, Пётр Миронов беззаконно провёл его к больной, хотя в доме Мироновых Яков Платонович давно уже считался персоной нон-грата. Родители пеклись о приличиях, а дядюшка просто знал, что эта встреча будет для Анны лучшим лекарством.

Штольман уже не раз мысленно покаялся за то, что про себя именовал Петра Миронова бездельником и бонвиваном. Полтора года выдержал в Затонске дядюшка только ради Анны Викторовны.

На это же он надавил, уговаривая дядю остаться рядом с племянницей и позаботиться о её безопасности.

- Карима хотя бы с собой возьми, - пробормотал Миронов, явно сдавая позиции.

Но Яков отказался и от этой помощи, доказав, что в поезде, среди людей он будет в большей безопасности, чем Пётр Иванович в одиночку посреди джунглей.

Сам киргиз, кажется, разрывался на части, не зная, что решить. Штольман просто не дал ему возможности принять какое-то решение, поднявшись и двинувшись прочь. Окликать и останавливать его в двух шагах от княжеской охраны они не стали.

В первые сутки пути ему казалось, что тревожился он зря. Никто не проявлял явного интереса к одинокому пассажиру с заросшим, покрытым ссадинами лицом, но в приличном европейском костюме. И всё же интуиция подсказывала, что игра еще далеко не закончена.

Слежку он заметил на второй день. Кто-то всё время держался за его спиной - он успевал ухватить боковым зрением, но когда поворачивался, то не обнаруживал ничего подозрительного. Будь жив Лассаль, Яков бы поклялся, что с таким искусством мог вести наблюдение лишь он один. Лассаля больше не было. А за ним кто-то всё время следил. Враждебный взгляд холодил ему спину.

Штольман сделал над собой усилие и расслабился, не позволяя себе повернуться, чтобы посмотреть, кто именно за ним следит. Пусть лучше преследователь думает, что он ничего не замечает. Это даст Якову преимущество в решающий момент. Если верить Анне, решающий момент должен был наступить возле того серого дома с эркерами. Яков Платонович был уверен, что это дом полковника Робинсона.

Итак, ему предстояло снова иметь дело с Ниной. Видит бог, к этому у него не было ни малейшего желания.

Когда-то Аня очень ревновала его к Нежинской. Наверное, с того самого дня, как впервые услышала о ней. Яков помнил тот неловкий допрос, который учинила ему смешная девочка с пушистой косой, уже тогда знавшая, что он – её суженый, а потому с пристрастием относившаяся ко всем подробностям его прошлой жизни. Разумеется, он ничего не ответил ей тогда. Ни тогда, ни позже. Потому что было слишком сложно объяснить, чем для него была госпожа Нежинская.

*

Когда они познакомились с Ниной, Штольман шёл по следу – едва заметному, исчезающему следу, ведущему куда-то наверх. Дело, на первый взгляд казавшееся банальной уголовщиной, на поверку вышло куда серьёзнее. Кто-то, не стесняясь, торговал дипломатическими секретами Российской империи. Сейчас Яков знал, что это был один из Великих князей, мог даже имя назвать, но в тот момент он был ещё далёк от разгадки. А все найденные им нити заговора обрывала чья-то умелая рука, стоило ему лишь коснуться этих нитей. Дело расползалось, как гнилая рогожа, а Штольману всегда мучительно давалась невозможность узнать правду. И обычно он доискивался истины, даже в тех случаях, когда официально доказать ничего не мог, это знание давало ему моральное удовлетворение. Отчаявшись от понимания, что кто-то из тех, кому он докладывает результаты, подчищает грязь, не давая ему добраться до центра паутины, Яков просто перестал информировать кого бы то ни было о своих шагах. И с этого момента дело двинулось.